Страница 17 из 72
— Вы не дадите мне розу?
Она тихо повернулась ко мне и ответила своим нежным голосом:
— Если вам этого хочется…
Какое-то мгновение я колебался, потом снова подошел к ней. Она старалась казаться спокойной, но я видел, что руки ее дрожат над вазами; она выбирала розу. Печально улыбнувшись, она сказала:
— Я хочу вам дать самую красивую.
И она все выбирала и выбирала. Я мечтательно вздохнул:
— Самая красивая — это ваши губы.
Она посмотрела на меня и отпрянула, бледная и печальная:
— Вы недобрый человек. Зачем вы мне это говорите?
— Чтобы вас рассердить.
— Значит, вам это доставляет удовольствие? Иногда мне кажется, что вы сам дьявол…
— Дьявол не умеет любить.
Она замолчала. Зала была погружена в полумрак. Лица ее мне не было видно. И, только услыхав ее сдавленное рыдание, я понял, что она плачет:
— О, простите меня!
Голос мой сделался нежным, страстным и кротким. Услыхав его, я вдруг сам ощутил, сколько в нем было соблазна.
Наступила блаженная минута, и в предчувствии ее сердце мое забилось в той тоске, какая вас охватывает, когда вы чего-то ждете и близко большое счастье. Мария-Росарио в испуге закрыла глаза, словно перед ней была бездна. Ее бескровные губы, казалось, ощущали сладостную тоску. Я взял ее застывшие в неподвижности руки. Она не сопротивлялась, рыдая в скорбном отчаянии:
— Зачем вы заставляете меня страдать и еще упиваетесь этим? Вы же знаете, что все это невозможно!
— Невозможно! Да я никогда и не надеялся на вашу любовь… Я знаю, что не заслужил ее! Единственное, чего я хочу, — это попросить у вас прощения и услышать из ваших уст, что, когда я буду далеко, вы помолитесь за меня.
— Замолчите! Замолчите!
— Вы для меня так недосягаемо высоки, мне так далеко до вас, до идеала. Я знаю, ваши молитвы — все равно что молитвы святой.
— Замолчите! Замолчите!
— Сердце мое томится без надежды. Может быть, я и смогу забыть вас, но эта любовь была для меня очистительным огнем.
— Замолчите! Замолчите!
На глазах у меня были слезы, а я знал, что, когда глаза плачут, руки могут вдруг сделаться смелее. Бедная Мария-Росарио! Она побледнела как смерть, и я уже думал, что вот-вот она потеряет сознание у меня в объятиях. Девушка эта была настоящей святой; видя, до чего я несчастен, она не могла решиться ни на какую жестокость. Она закрыла глаза и только со стоном молила:
— Уйдите! Уйдите!
— За что вы меня так ненавидите? — пролепетал я.
— За то, что вы сам дьявол!
Она глядела на меня в страхе, словно звук моего голоса разбудил ее, и, вырвавшись из моих объятий, кинулась к окну, все еще озаренному последними лучами солнца. Прижавшись лбом к стеклу, она зарыдала. В саду запел соловей, и в голубоватых сумерках пение его напоминало о праведной жизни.
Мария-Росарио окликнула самую младшую свою сестру, которая с куклой в руке только что появилась в дверях залы. Она звала ее в мучительной тревоге. Бледное лицо Марии-Росарио зарделось ярким румянцем:
— Иди сюда! Иди!
Она звала ее из амбразуры окна, протягивая к ней руки. Девочка, не двигаясь с места, показала ей куклу:
— Это мне Полонио сделал.
— Покажи.
— А разве ты отсюда не видишь?
— Нет, не вижу.
Наконец Мария-Ньевес решилась и подбежала к сестре. Волосы ее золотистым облаком раскинулись по плечам. Она была полна изящества и порхала, как птичка.
Когда она подошла, зардевшееся, заплаканное лицо Марии-Росарио озарилось улыбкой. Она наклонилась, чтобы поцеловать девочку, а та обняла ее и ласково шепнула ей на ухо:
— А платье ты моей кукле сошьешь?
— Какое платье ты хочешь?
Мария-Росарио прижала сестру к груди и стала гладить ее по голове, Я видел, как пальцы ее скрылись в детских волосах, душистых и пышных. Едва слышно я спросил ее:
— Почему вы боитесь меня?
Щеки ее горели. «Я вас не боюсь», — прочел я у нее на лице.
И эти глаза — других таких я не видел в жизни и, вероятно, уже не увижу — посмотрели на меня: в них были робость и любовь. Оба мы были взволнованны и молчали. Девочка начала рассказывать нам историю своей куклы. Звали ее Иоландой, и это была королева. После того как ей сошьют платье, на голову ей наденут корону. Мария-Ньевес болтала без умолку. Голос ее все время весело журчал. Она вспоминала, сколько у нее было кукол, и хотела рассказать историю каждой из них. Одни были королевы, другие — пастушки. Это были длинные и путаные истории, в которых неизменно повторялось одно и то же. Девочка заблудилась в этих рассказах, как три сестры — маленькие Андара, Магалона и Аладина — в заколдованном саду людоеда. Вдруг она убежала в другой конец комнаты. Мария-Росарио поднялась и стала звать ее:
— Иди сюда! Не уходи!
— Я никуда не ухожу.
Девочка бегала по зале, и ее золотистые локоны падали ей на плечи. Как два пленника, следили за нею всюду глаза Марии-Росарио. Она снова молила ее:
— Не уходи!
— Да я никуда не ухожу.
Слова девочки доносились из темного угла залы. Воспользовавшись этой минутой, Мария-Росарио едва слышно прошептала:
— Маркиз, уезжайте из Лигурии…
— Но тогда я вас больше никогда не увижу.
— А разве сегодня мы видимся не в последний раз? Завтра я ухожу в монастырь. Исполните мою просьбу, маркиз!
— Я хочу страдать здесь… Хочу, чтобы глаза мои, которые никогда не плачут, заплакали, когда вас будут одевать в монашеские одежды, когда вам обрежут волосы, когда за вами запрут железные ворота. Кто знает, быть может, когда я увижу, как вы даете обет, моя земная любовь станет любовью к богу! Вы святая!
— Маркиз, не кощунствуйте!
И она впилась в меня печальными, молящими глазами, в которых, словно капельки хрусталя, блестели слезы. Она, должно быть, уже позабыла о девочке, а та, сидя на диване, укачивала куклу и напевала старинную песенку, которую пели еще наши бабушки. В полумраке этой огромной залы, где розы струили свой аромат, песенка девочки полна была очарования старины, галантного века, который, должно быть, исчез навсегда с последними звуками менуэта.
От каждого моего взгляда Мария-Росарио дрожала, как ветка мимозы. Я угадывал по ее губам, что она сгорает от желания что-то сказать мне и в то же время меня боится.
Вдруг она взглянула на меня тревожным взглядом, мигая словно спросонок. Протянув ко мне руки, она прошептала взволнованно, почти гневно:
— Сегодня же уезжайте в Рим. Вам грозит опасность, вы должны защитить себя. На вас донесли в святую инквизицию.
— Донесли в святую инквизицию? — повторил я с нескрываемым удивлением.
— Да, вас обвиняют в колдовстве. Вы потеряли перстень и с помощью дьявольских чар вернули его. Так говорят, маркиз.
— И говорит это ваша мать? — воскликнул я с усмешкой.
— Нет, не она!
Я печально улыбнулся:
— Ваша мать, которая меня ненавидит, потому что вы меня любите!
— Неправда! Неправда!
— Бедная девочка, сердце ваше трепещет за меня. Оно предчувствует опасность, которая мне грозит, и хочет предотвратить ее.
— Замолчите, пожалейте меня! Не обвиняйте ни в чем мою мать.
— А разве жестокость ее не дошла до того, что она решилась обвинить даже вас? Разве она поверила вашим словам, когда вы поклялись ей, что не видели меня ночью?
— Да, поверила!
Мария-Росарио перестала дрожать. Она поднялась, уверенная в своей правоте, как истая героиня, как святая перед зверями Колизея. Я продолжал настаивать, не изменяя тона, испытывая в эту минуту наслаждение палача, скорбное и сладостное:
— Нет, она вам не поверила. Вы это знаете! А сколько слез глаза ваши пролили в темноте!
Мария-Росарио ушла в амбразуру окна:
— Вы в самом деле колдун! Это правда! Вы колдун!..
Потом, придя немного в себя, она хотела убежать, но я удержал ее:
— Выслушайте меня.
Она посмотрела на меня испуганными глазами и осенила себя крестным знамением: