Страница 21 из 45
Но вот, наконец, объявили готовность — и первым к выходу проследовал Абдулла Урюкович. За ним шли: дирижер Русланов с пиджаком маэстро; режиссер Забитов с пачкой сигарет и бутылкой минеральной воды; кузина Бесноватого Азиза, его тетя Суламифь с товарищем Огурцовым под ручку и брат Абуталиб-Аги с зурной под мышкой; далее следовали Стакакки Драчулос с чемоданом Абдуллы Урюковича и Коко Мандулов с чемоданом Суламифь Бесноватой; чуть поодаль семенил секретарь дирижера Гиви с флаконом жидкости от прыщей «Ланком» в правой руке; замыкал процессию Позор Залупилов, кативший сидевшего на багажной тележке совершенно фиолетового Севу Трахеева — который, воздав должное анисовой местного разлива, так и не спел ни одного гастрольного спектакля. Одет был Сева в спортивный костюм фирмы «Адидас» и кепочку с надписью «Монте-Карло»; из-под неплотно закрытых век его ярким светом горели красные белки. Залупилов злился — и, вдыхая распространяемое Севой амбре, морщился и пьянел.
* * *
…Пока артисты N-ской оперы голодали в аэропорту уже почти третьи сутки, Абдулла Урюкович в компании Бустоса Ганса коротал время на очень уютной вилле в Монте-Карло. Вилла эта принадлежала Дону Жозефу и использовалась как для отдыха, так и для проведения деловых встреч и переговоров. Приехавший лишь к полуночи, и уже поднявшийся ни свет, ни заря, неутомимый и жадный до работы Бесноватый согласился на отдых (краткостью своею напоминавший, скорее, передышку в бою) только при условии, что Дон Жозеф подъедет для обсуждения кое-каких насущных дел.
Когда Абдулла спустился в мраморную гостиную, старый Жозеф уже сидел в кресле возле небольшого столика, наслаждаясь утренней сигарой. Он поднялся Бесноватому навстречу; его морщинистое темно-коричневое лицо светилось ласковой улыбкой.
Первым делом Жозеф расспросил дирижера о неприятностях, что беспокоили Абдуллу раньше. Дело в том, что вокруг N-ской оперы на протяжении долгого времени крутились некие молодые люди, вершившие свой нехитрый промысел: скупая билеты через «своих людей» среди служащих и администрации театра, они затем продавали их иностранным туристам — естественно, за валюту, на чем и имели свою, как говорится, корысть.
Но в последнее время бизнес их начал стремительно и резко терять рентабельность: в результате деятельности Абдуллы на посту главного идеолога театра, публика постепенно стала терять всякий интерес к происходящему в N-ской опере; а непомерный подъем цен на билеты, проведенный Бесноватым и Огурцовым (место в партере Дзержинки стало стоить в 10–15 раз дороже, чем в любой другой театр N-ска), привел к тому, что даже те немногие билеты, которые артельщикам удавалось продать, прибыль ныне приносили совершенно ничтожную.
И вот однажды, попечалившись и поразмыслив, артельщики пришли в кабинет Бесноватого. Не постучавшись предварительно и бесцеремонно выставив из помещения всех остальных, молодые люди завидного телосложения сообщили Абдулле Урюковичу безо всяких обиняков примерно следующее: мол, если театр в ближайшее время не снизит цены на билеты и не примет на работу в билетный стол «нужного человека», то в этом случае ему, Бесноватому, придется часть своих зарубежных гонораров выплачивать непосредственно им — а все остальное он, по всей вероятности, будет оставлять в аптеке.
Надо сказать, что Абдулле Урюковичу все произошедшее очень не понравилось; два сильных удара, произведенные делегатами по печени и по шее, поразили его, более всего на свете ценившего доходчивость и ясность, как-то особенно неприятно. Бесноватый, чтобы разрядиться, тут же распорядился уволить из театра всех суфлеров, а затем позвонил Бустосу пожаловаться. Бустос ахал, ужасался, утешал друга — а затем заверил, что ничего подобного в жизни больше не повторится: Дон Жозеф, по роду своей деятельности, имел несколько филиалов в России, Прибалтике и Средней Азии — хоть и не напрямую, но ему подчиненных. И правда: вскоре в кабинет к Абдулле пожаловало несколько человек, облаченных, как в униформу, в длинные кашемировые пальто. Они сообщили, что с беспокоившей Бесноватого «артелью» уже разобрались; билетному товариществу было позволено остаться при театре — при этом в обязанность им вменялось еще и следить за тишиной, чистотой и порядком на прилегающей к N-ской опере территории. Визитеры в длинных пальто уведомили также дирижера, что они будут делать множество полезных и нужных дел — и даже охрану покоя его и здоровья они отныне берут на себя. Единственным, что не понравилось Абдулле Урюковичу, была фраза, брошенная в конце разговора: «Форму оплаты мы обсудим позже…» Абдулла тут же бросился звонить Бустосу, но тот объяснил, что это лишь дань святой и незыблемой традиции, поскольку в данной сфере услуг труд всегда должен быть оплачен, и ничего страшного здесь нет: ведь те суммы, которые будут израсходованы на сервис из бюджета театра, меценат и любитель изящных искусств Дон Жозеф компенсирует с лихвой — но деньги будут перечислены уже на личный счет Бесноватого в уругвайский банк «Негрокопилка». Абдулла Урюкович тут же успокоился; а вскоре — узнав, что в порядке спонсорской помощи Жозеф оплатил изготовление специальных кофров для перевозки на гастролях контрабасов и ударных — и вовсе воспрял.
* * *
…Долго ли, коротко ли — но самолет, благополучно взлетев, набрал высоту; Абдулла Урюкович, покушав немножко плову, заботливо приготовленного тетей Суламифь, вставил в плейер диск «Караян играет Вагнера», вытянул ноги, устроился в кресле поудобнее… и под протяжные аккорды из увертюры к «Тангейзеру» уснул, умаявшись, крепким сном.
…И снятся Абдулле Урюковичу родные кавказские горы; он, совсем еще юноша, карабкается вверх, чтобы посмотреть на родной кишлак и соседние аулы сверху, с высоты орлиного полета. Стоптанные башмаки оскальзываются, мелкие камни сыплются из-под ног, но Абдулла, не привыкший отступать перед трудностями, продолжает движение ввысь. И вот — достигнув, наконец, своего излюбленного плоского уступа — молодой талант устраивается там поудобнее: именно здесь, взирая на мир свысока, любил он предаваться дерзким мечтам своим.
— Ну, и чего застрял?! — услышал вдруг Абдулла вопрос, заданный довольно-таки язвительным тоном. Вздрогнув от неожиданности, Абдулла резко обернулся… и обомлел. Рядом с ним стоял никто иной, как Рихард Вагнер собственной персоной: Абдулла безошибочно узнал его мятую физиономию и этот манерный бархатный берет: Бесноватый видел изображение композитора дважды, и именно так выглядел портрет Вагнера в музыкальной энциклопедии и на конверте пластинки Мравинского.
— Чего встал-то? — продолжил низкорослый гений. — «Через тернии к звездам!» кто сказал? А? Учил, поди, музлитературу in die Schule? Так звезды, парень, там! — (И композитор указал наверх). — Внизу одни долги… — И, коротко хохотнув, Вагнер заскакал наверх по камням и утесам. Абдулла устремился было за ним (он страх как любил знакомиться со значительными персонами), — но тут же убедился, что догнать старика ему никак не удается: с неожиданной для довольно-таки обрюзгшего человека прытью, с легкостью совершенно необыкновенной, автор «Гибели богов» удалялся ввысь — и вскоре совсем скрылся за облаками.
Однако не таков был Абдулла, чтобы сразу сдаться без боя. Цепляясь за крохотные уступы и раздирая в кровь колени и пальцы, он карабкался выше и выше. Дышать становилось все труднее, горный воздух обжигал легкие — и через некоторое время Бесноватый все-таки был вынужден сделать небольшую передышку.
Каково же было его удивление, когда он увидел, что в сверкающих вечными снегами утесах этих он вовсе не одинок! «О, были б помыслы чисты — а остальное все приложится!» — напевал надтреснутым голосом Булат Окуджава, пристроившийся с гитарой на уступе совершенно отвесной скалы совсем неподалеку от Бесноватого. Чуть в стороне, на блистающей льдом острой вершине, спокойно, как в домашнем кресле, попыхивая «беломориной», сидел Мравинский. Пиджак его был накинут на плечи; на коленях дирижера лежала партитура Пятой Шостаковича.