Страница 17 из 20
– Убью, гаденыш!.. – Истерично взвизгивала молодая еще, неопрятно одетая женщина, суматошно дергаясь по маленькой восьмиметровой кухне. – Сколько ты еще мои нервы будешь трепать, сволочь, а? – спрашивала она. – Сколько, я тебя спрашиваю? – звонкая оплеуха, припечатав ухо мальчишки, наполовину выключает из его сознания визгливый голос матери.
Худой, лет шести, сын этой женщины, Генка, маленький, глазастый, лобастый, стоит перед ней, вдали от спасительных дверей кухни, у окна, виновато опустив голову, дергается, морщится от страха перед мелькающими в гневе руками матери. Особенно внимательно следит за руками. Подзатыльники, и брань сыплются на него привычно щедро и почти все, как не крутись, достигают своей цели. К словам матери мальчишка и не прислушивается, за руками её старается следить. Крик и слова – это ерунда, это так себе. Как мама говорит: слону дробина. Опасны ее руки. Особенно сейчас. Вот если б всё происходило в комнате, там было бы лучше – места больше. А на кухне хуже: много разных болючих предметов вокруг, которые запросто могут подвернуться ей под руки.
– Зачем ты это сделал, а? Зачем? – Кричала мать. – Ты знаешь сколько это стоит, а?.. Где я такие деньги возьму? Ты подумал? – женщина опускается на табурет, безвольно свесив руки, качает головой. – Господи, сил моих больше нет терпеть все это…
Сейчас она совсем некрасивая. Волосы растрепались, свисают спутанными прядями. Старый, сколько помнит себя мальчишка, халат на ней небрежно прикрывает её рыхлое белесое тело и повисшие груди без тугого бюстгальтера. Короткие полы халата едва прикрывают некрасиво раздвинутые ноги в старых бабушкиных тапочках. Лицо и руки, которые когда-то, раньше, в детстве, мальчишка с восторгом любил, сегодня, сейчас, опять злые, обжигающие.
– Что молчишь, как придурок? У-у, вылитый папочка, сволочь такая! – опять замахиваясь, вскипает мама. – Чтоб вы сдохли все… – кричит она, затем громко взывает куда-то вверх, в потолок. – Господи, как мне всё это надоело. Навязались на мою бедную голову. А-а-а! – всхлипывая, раскачиваясь на табурете, стонет мама.
Кто – все, мальчик не понимает. Кроме него и матери в квартире больше никого и нет. Правда в его жизни были ещё и бабушка и папа, который «сволочь», как теперь говорит мама. Но бабушки давно уже нет – умерла, а папа почти год назад ушел куда-то. Бросил их, как со знанием дела говорили пацаны во дворе, слинял куда-то, с пониманием уточняют другие, к тёлке другой ушел, молодой, заявляли третьи.
Бабушку он помнил плохо, она умерла когда ему было четыре года. Это было давно. Из того времени он помнил только страшные похороны, и жалобную музыку. Но еще помнил, как она часто гладила его по голове, целовала и успокаивала. Помнил ее мягкий ласковый голос, от которого он быстро почему-то засыпал, и вкусные разные пирожки. Особенно с морковкой. Папу он помнил хорошо в основном по шоколадным конфетам, по шершавой бороде, сильным рукам, запаху табака, пота и бензина. Еще отец иногда катал его в своей машине. Машине такси – папа на ней работал. Мальчик гордился папой и сверкающей лаком папиной машиной, мягкими сидениями, громким сигналом… но в ней его укачивало, и сильно тошнило от резкого запаха бензина. Папа от этого расстраивался. Мама почему-то нервничала, ругалась на папу:
– Не катай его в своей блядовозке, я тебе сказала! – выговаривала она. – Не хватало чтобы и он какой-нибудь заразы от тебя подхватил.
Тогда мальчишка не понимал, что это за название такое у машины, но догадывался, обидное что-то, так как родители сразу после этого начинали громко ссорится. Папа, хлопнув дверью опять неожиданно уезжал на работу, а мама плакала и ругалась на него. Особенно часто плакала и ругалась теперь, когда он так давно уехал на работу… Ещё прошлой осенью, если честно. Но мальчик особенно и не грустил без отца. Хотя раньше, ему даже нравилось, когда поругавшись между собой, родители вдруг принимались демонстрировать свою любовь к нему, жалеть его и даже баловать… Кто сильнее и крепче его любит. Игрушки какие-нибудь покупали, мороженое. От этого ему становилось вначале хорошо, а потом о нем вдруг забывали. Ему становилось грустно. Тогда он убегал во двор, к мальчишкам, в другую интересную жизнь.
Там, во дворе, тоже было не просто, но все по другому. Без тоски и без надрывов. Много места, много детей, много разных машин, много каких-то незнакомых людей… много вокруг всего интересного. А если взять и пройти через длинную и гулкую арку в их доме, правда вонючую, можно было сразу попасть на большую и шумную улицу, в город. Туда Генке строго-настрого было запрещено ходить, но туда бегали все дети, или многие, и даже часто. Там, за углом – такая прелесть, совсем-совсем близко, с утра и до вечера продают в киоске мороженое, разную шипучую вкусную воду с заманчивыми и вкусными названиями «Фанта», «Спрайт», «Кока-Кола», «Пепси»… и большое количество жвачки с красивыми фантиками. Через арку ходят за хлебом и за молоком, и за сигаретами, и пьяной водкой… Если у кого есть деньги. А если нет, как у Генки, например, тогда можно и без денег, просто смотреть на машины и на других людей… Чужих людей, разных, которые ходят туда-сюда, мимо. Как кино по телевизору смотреть. Только кино большое, настоящее, больше самого большого телевизора, интереснее.
– Зачем ты это сделал? Ты слышишь или нет?.. Я тебя или кого спрашиваю? Оглох? – откуда-то из далека доносится срывающийся на крик голос матери.
– А чё он сам… первый… обзывается.
– Кто?
– Пашка, этот.
– И как же это он так тебя обозвал?
– Он… тебя обозвал!
– Меня?.. – опешив, удивленно переспрашивает мама. – И как?
Мальчик в смятенье раздумывает, говорить, не говорить….
– Как, я тебя спрашиваю? – настаивает мама. – Ну?
– Он сказал… он сказал, что… что ты шлюха.
– Что? – мама резко соскакивает со стула. – Что ты сказал?
– Это он сказал.
– А ты повторять, да? Повторять?! Сволочь! Я тебе покажу сейчас, как повторять. – И набрасывается на сына с кулаками. Увертываясь, получив всё же несколько больных затрещин, мальчик находит момент, выскальзывает из кухни, юркнув в коридор, выбегает на лестничную площадку. Ему вслед громко несется: «Лучше не приходи домой, выродок. Прибью! Сволочь! Гадёныш!», и громкие рыдания.
И не приду, обиженно думает про себя мальчик, несясь вниз по сумеречной, пахнущей кошачьим пометом, мочой и какими-то противными лекарствами лестнице, – вот и пусть себе рыдает. Пусть! Порыдает, порыдает и перестанет, злорадно думает он.
Большой двор, из трёх высотных жилых домов и серым бетонным забором, с почему-то угасшей за ним стройкой, радостно встретил Генку ярким летним солнцем. В середине двора громоздились остатки некогда приличной детской площадки, сейчас помятой и разгромленной большими, взрослыми пацанами, загаженной вечно гавкающими и тявкающими собаками всех пород и мастей, туда-сюда нагло рыскающих по площадке и обязательно мокро тыкающихся носом в Генкины ноги, руки, лицо. Генка – маленький, им и прыгать не надо, морщился, отворачивался, нервно махал на них руками. «Ф-фу, пошла-пошла, отсюда, ну!..» А собакам это почему-то нравилось. Виляя хвостами, извиваясь всем телом они отскакивали, приседали, подпрыгивали, обязательно норовя лизнуть прямо в лицо. Генка и реагировать-то не успевал, так это у них быстро и ловко получалось. «Ф-фу!», притворно грозно кричал Генка, прикрывая лицо руками.
Вокруг площадки, да и на ней, круглый год стояли или уезжали, бибикая и взвывая сигнализацией – особенно ночью – воняя дымом и бензином машины разных марок и размеров. Красовались с десяток где серых, где коричневых гаражей-ракушек. Тут же прогуливались или дремали на редких скамейках молодые мамаши с бледными лицами, но ярко раскрашенные своими женскими пудрами и красками, с разноцветными же детскими колясками. Иногда их заменяли тучные или совсем уж худые бабушки с суровыми морщинистыми лицами, и уж совсем редко когда чьи-нибудь папы или дедушки. Всё это было давно знакомо, знакомо и не интересно. Особенно сейчас, когда мать так Генку зря обидела. Он не сволочь, и не гадёныш он… Он… Мальчик. И хороший он мальчик, вот… От обиды и жалости к себе, Генка снова начал горько всхлипывать. Он же не виноват, что мальчишки так говорят… Если она… она… Так делает… Всхлипывая, и растирая слёзы кулаками, Генка незаметно для себя вошёл в арку, потом прошёл её, вышел на запретную для него улицу… Это раньше запрещённую. А теперь нет… Пусть… Пусть она поплачет… Пусть покричит, поищет… Утирая слёзы, Генка обошёл торговый киоск, рассматривая яркие разноцветные надписи и этикетки… Генка уже мог буквы в слова складывать.