Страница 4 из 10
Но и в деле лепки корифеев крестьянская соха самостийной инициативы все более уступает железному коню научно-организованного пиара. «Хотите кумиров? — Их есть у меня!» Но даже если живешь в лесу, молиться можно чему-то более осмысленному, нежели колесо и не пытаться при этом принимать жирафа за слона.
На самом деле все происходящее литературно-издательском деле является имитацией якобы западного процесса: мол, и у нас — все как у взрослых. Правда, с тем существенным отличием, что очередного властителя дум назначают едва ли не методом тыка и с немедленным присуждением всех возможных превосходных характеристик: и заснуть-де не сможете и оторваться — только с помощью армейского тягача. И автор — то ли шнобелевский лауреат, то ли интерпрессхатовский номинант. Одним словом, то ли сверхновая звезда на литературном небосклоне воспылала, то ли очередное солнце русской словесности взошло. Все же трудно быть уверенным, что взошло — «а в тюрьме моей темно» так же, как и раньше.
Вся эта суета вокруг дивана лишена цементирующего классического единства: публикуют одних, покупают других, зачитываются третьими и премии вручают четвертым. Когда все четыре категории внезапно и непредумышленно совпадают, то зрелище по красоте не уступает пресловутому «параду планет». Литературные короны, большей частью, разыгрываются по принципу: «на кого Бог пошлет».
4. Авторы в поисках персонажа
Однако есть и некая тенденция — не все еще подчиняется брутальному золотому тельцу. К вершинам литературного «мейнстрима» все более возносят именно тех авторов, которые, по логике вещей, являются надгробными памятниками традиционной русской литературы.
Первым провозвестником грядущего заката русской литературы в частности и культуры в целом стал В. Сорокин. Он это не со зла, поймите правильно, такая уж у него планида — не может акула питаться фиалками. Сорокину достался от Бога (или был приобретен путем длительных тренировок) великолепный инструментарий — он безупречно владеет словом, стилистикой, сюжетом. Он умеет все, он настоящий виртуоз, который даже об отвратительном умеет писать увлекательно. Сорокин — Паганини текст-редактора и достиг, наверно, высшего уровня исполнительского мастерства.
Это его и губит — обладая столь великолепной техникой, он практически лишен вдохновения, божественного дара. Мастерство дошло до абсолюта и осталось бесплодным. Все им написанное — в большей степени игра ума, изготовление забавных уродцев совместно с горделивым самоупоением: «А я еще и так могу и этак!» Сорокин может сделать все, что угодно, но собственных значительных идей нет, и потому остается составлять мозаики из переосмысленных обломков творчества предшественников.
Так, например, в романе «Норма» подробно описывается всенародная советская копрофагия (не стану лишать читателя удовольствия заглянуть в толковый сдоварь, «Сердца четырех» — садопародия на шпионский роман, «Месяц в Дахау» — наоборот, мазохистическое оправдание интеллигентом тоталитаризма, «Настя» — рассказ о ритуальном каннибализме в лучших традициях русской культуры, «Тридцатая любовь Марины» плавно перетекает из эротического антисоветского повествования через советский производственный роман в передовицу «Правды». Безусловной вершиной творчества Сорокина является роман «Голубое сало» — стилизованный под фантастику и доводящий до неприятного читателю осмеяния и абсурда практически все достижения российской словесности. Желающие могут ознакомиться почти со всеми текстами В. Сорокина, выложенными в Сети.
В его представлении русская литература — не более чем компост для его собственного творчества, но Сорокин не столько продолжатель традиции, сколько ее могильщик. На самом деле, эта роль куда более позитивна, чем кажется первоначально — из-за названия. Было бы куда хуже, если бы смердящие останки стереотипов и штампов, вся словесная шелуха и шелупонь, оставались бы среди нас — Сорокин выполняет функцию санитара литературы и ассенизатора культуры. Если Хармс целенаправленно генерировал и воспевал абсурд, то Сорокину удалось саккумулировать в своих книгах и довести весь накопившийся за последние двести лет абсурд русской культуры до предела. Все это не менее увлекательно, чем свалка старых вещей на чердаке и столь же безжизненно.
У Сорокина есть все — и нет человека.
Кроме того, он слишком элитарен. Слишком попахивает выставкой в Манеже и прочими пидарасами… Народ его, как это заведено, не поймет.
Но для почтеннейшей публики в загашнике имеется и другой кумир — Б. Акунин, заявивший о себе серией романов о сыщике Эрасте Фандорине и объединенных серией «Новый детектив». Описываемые события происходят в последней четверти 19-го века, по ходу действия Фандорин вырастает из полицейского чиновника в едва ли не единственного охранителя российской короны и государственности. Сразу же по выходе первого романа («Азазэль»), разразилась мощнейшая рекламная кампания, провозгласившая Б. Акунина новым долгожданным гигантом мысли.
Мне не хочется удаляться в герменевтику псевдонима и рассуждать, что бы имя автора могло значить на урду и суахили, равно как и искать второй слой в романах об Эрасте Фандорине. Не стоит искать символы, там, где их нет и изначально не было. А то еще примутся ученые мужи на полном серьёзе ломать копья о том, почему в каждом романе присутствует некое заведение, принадлежащее человеку по фамилии Мебиус. Крок-сворд! Рек-бус! Загадка египетской пирамиды и тайна индийской гробницы.
Ларчик, на мой взгляд, открывается куда как проще. «Фандоринский» проект изначально начинался как коммерческий — иначе, к чему все эти рекламные гримасы, «ужимки и прыжки» на форзаце книжек. Захлеб рецензентов свидетельствует то ли об их полной и окончательной неосведомленности («Кто других машин не видел, для того и «Запорожец» — автомобиль»), то ли о непрекращающейся сумятице критериев («На безрыбье и рак — Паваротти»), то ли о хорошей прикормленности…
Безусловно, Акунин (или тот, кто скрывается за этим псевдонимом) — писатель не без способностей. Но при более близком прочтении выявляются все недостатки, заретушировать которые и были призваны критические перья. Акунин обладает легким и гладким стилем — на этом основании его тут же назначили продолжателем традиций Великой русской литературы; но все это чистописание абсолютно не запоминается. Невозможно вычленить из текста ни одной яркой фразы, ни одного меткого описания — все романы, как «ухоженный газон — красиво, но однообразно».
Акунин владеет антуражем — так кажется тем, о ком родоначальник российской словесности сказал, что они «ленивы и нелюбопытны». Элементарная усидчивость и благоприобретенная чтением — нет, не академических исследований, а пожелтевших газет — эрудиция выглядят на фоне общей безграмотности в отношении собственной истории весьма выигрышно. Это такой же постмодернизм, как и у Сорокина, только прикрытый иной словесной паутиной. Обилие почерпнутых из истории быта «архитектурных» излишеств, подобно потемкинским деревням, лишь прикрывает явные логические провалы и психологические натяжки.
Детективными эти романы можно назвать с натяжкой — слишком уж они нарушают жесткое каноническое определение жанра. В большей части романов Фандорин выступает не на стороне «чистого» следствия против преступления, а как представитель государства против антигосударственных сил. Исключением стали лишь «Особые поручения» и, частично, «Левиафан». Во всех остальных романах герой борется не с преступлением, а заговором — это уже почти шпионско-конспирологические романы. Местами все это бы уж слишком смахивало бы на оду в честь блюстителей и охранителей, но тут автор предусмотрительно напоминает о сути власть предержащих Российской империи и тогда становится вконец непонятно: а зачем все это надо было защищать? Фандорин просто ходячее противоречие — он искренне защищает то, что от всей души презирает. Его надежды, что со временем все как-то обустроится, с каждым новым романом терпят поражение — положение становится лишь хуже и хуже.