Вена

Часы Анкерур на одной из стариннейших площадей города, около базара, в полдень как раз «оживали», и перед вами проплывали фигурки, связанные с историей Вены. Девушка плохо знала историю. А уж тем более Австро-Венгерской империи. Но вроде тут жил Фрейд, может, и Цвейг был? Был ли Гитлер? Новеллы Цвейга она любила, особенно ту, где женщина становится проституткой, в конце ее убивает сумасшедший любящий мужчина. Фрейд ей казался немного жуликом, хотя и любопытным. А Гитлер вызывал двойное чувство: из-за бабушки и мамы, из-за Родины — ненависть, из-за его фанатизма и экстремизма — очарование. Вена же была немного какой-то нереальной. Так оно в принципе и было — столица несуществующей империи. Город «падающих башен», как писал после падения Австро-Венгерской империи Т.С.Элиот. Попытка остановить время. Этот образ, в общем-то, совпадал и с периодом в жизни девушки. Первый иностранный город, в котором она живет, потом она куда-то поедет, дальше, а этот город, он останется навсегда первым, и, конечно, надо как-то задержать его в памяти, остановив время. А время — бабье лето, — оно действительно задерживалось желтыми листьями на деревьях, вот-вот сорвутся.

Невероятным казалось ей, что вот она идет и собирается переходить дорогу, ждет, когда проедут автомобили, «мерседесы» шикарные, а они — шикарные! — останавливаются сами. Перед ней! Перед нашей девушкой из Ленинграда! Она и одета-то не очень специально, хотя и не убого, как некоторые эмигранты, но все-таки: юбка полусолнце-клеш, маечка желтая. На ней этот ужасный тип, Брюс Ли! Его нога задранная, как раз приходится на левую грудь девушки, груди растягивают каратиста, и он прямо носком в ее левый сосок упирается. А шоферы в шикарных «мерседесах» сидят, улыбаются и ждут — когда она пройдет! Ну и она тоже улыбается и, переходя, шевелит губами «данкешон». Очень быстро она научилась! Она видела, как одна дама с собачкой — такая вся с иголочки, и дама и собачка, — своей королевской походкой (не испугалась — старуха! — когда вырулил какой-то на «фольксвагене», не заметивший, что она идет, ни чуточки не побоялась, уверенная в своем праве и правоте, и тип в «фольксвагене» еще извинялся и жестом приглашал переходить) шла и шептала великосветски «данкешон». Ну и девушка тоже — переходила, перебегала и шептала. А «мерседесы» дальше ехали. Пешеходов вообще-то было очень немного. Нельзя сказать, что автомобилей было невероятное множество. Видимо, все работали здесь. Совсем не так, как в Ленинграде. Либо сидели у себя по домам или в кофейных домах, которые девушке не очень нравились. Они были слишком солидными, и приходить туда на одну чашечку кофе ей казалось неловким.

Хорошо, что у нее был муж! Иначе ее бы выгнали вон из еврейской организации. Этот ХИАС ей показался ни чуточки не отличающимся от ОВИРа. Какие там люди работали! Все как на подбор — бумажные крысы, въедливые, пытающиеся подловить на каждом слове, ставящие в положение воришки, жулика, обманщика. И просящего. А они — крысы эти бумажные! — имеют право решать: дать тебе бумагу или нет! А? И еще деньги за это получают. Но девушка хорошо знала о подписании Хельсинкского договора о воссоединении семей и вела себя довольно самоуверенно, если не сказать нагло. Она и жену судьи хоккейного пыталась воодушевить: «Мы являемся частью оружия холодной войны. Потом нами, цифрами, смогут манипулировать, говоря: видите, сколько их выехало из ужасного СССР? Так что не волнуйтесь уж очень». Но Люда, жена судьи, все-таки не хотела быть этим оружием.

— Евреям, может, легче. Они везде у себя дома. Они могут быть только евреями либо еще кем-то. Русские евреи. Австрийские евреи. О русском так разве скажешь? Можно разве быть еврейским русским? Я себя все-таки неловко чувствую, когда одни евреи вокруг, будто я что-то не то сделала. Виновата будто, представляешь? А вот он, мой муж, он никогда так себя не чувствует. Это все вокруг виноваты! Потому что он обиженный еврей, а? И чего мы должны наговаривать, скажи пожалуйста? Прямо меня пытали там, а? У меня муж и сын, и я из-за них выехала. А получается как-то все подловато, нет? И их деньги я бы в руки не взяла, тьфу. И советские сволочи — дали бы людям вывозить свои деньги, не надо было бы с этими организациями связываться. Все политика.

Девушка наша не думала о деньгах, как жена хоккейного судьи. Она их с радостью взяла и тут же потратила. Купила себе одежды, в которых ходили венские девушки. Чтобы поскорее превратиться в местную жительницу. Она смело заходила в маленькие магазинчики, и сразу же, звоночек на дверях еще дребезжал, оповещая о приходе клиента, она объявляла, что не говорит по-немецки. Иначе на вас сразу накидывались и после «гуттентаг» тараторили и улыбались. И получалось, что надо сразу говорить, что тебе угодно, либо уматываться. А девушке хотелось посмотреть, пощупать и померить. Она была такой покупательницей, которые все сами хотят найти. Но главное же, конечно, на бирку с ценой взглянуть. Но, в конце концов, она купила, не из-за подходящей цены, а потому что очень уж понравилось, платье. И все в магазине, конечно, тоже тараторили одобряющие какие-то фразы. Хотя они бы их тараторили в любом случае, им продать надо. И после платья девушка купила туфли и сумку. Все в одном тоне. Кремлевской кирпичной стены. Правда, кушак на платье был ярче, вроде мокрого кирпича, ну, бросили на советской стройке, как всегда.

Семья хоккейного судьи так и дружила с семьей кларнетиста. Хотя наверняка в Ленинграде такой дружбы не могло образоваться. Они бы просто никогда не встретились там. Хоккейный дружил со спортивными, а кларнетист, разумеется, с музыкантами. Что может быть полярней? А здесь они оба принадлежали к профессиям, не производящим осязаемых, ощутимых благ, которые можно было бы поставить на полочку. И здесь это было куда более явно и значимо, потому что такие работы очень хорошо оплачивались, но и было их лимитированное количество. Там за производство эмоций — хоккейных, например «Шайбу! Шайбу! Судью на мыло! Уррра!», или музыкальных, «Браво! Бис! Дирижера!», — вам платили гарантированную зарплату. Как и за то, что вы производили вещь, которую можно поставить на полочку. Никакой разницы не было там! Вы там были прикреплены к органу — спортивному или филармоническому, — и орган вам платил ежемесячно. А здесь за эмоции, вами производимые, должны были платить сами зрители, надо было их собрать каким-то образом. Либо доказать частному клубу, что именно вы, и только вы, нужны этому клубу. Надо было иметь какого-то импресарио и агента. А сами судья и кларнетист были поставлены в странное положение. Этот новый мир они воспринимали и любили — потому что они, конечно же, уже любили, еще как! — только за видимые вещи, которые на полочках. Или которые можно съесть, или хотя бы на себя надеть. И это вызывало у них эмоциональный подъем. А блага, действительно эмоциональные и интеллектуальные, они не могли еще оценить. Не знали они ни здешней литературы, ни концертных залов, даже в кинофильмах не могли разобраться. Поэтому они первым делом решили пойти на порнофильм. В нем не обязательно понимать слова.

Одинокая девушка, одевшись во все новое, пришла в комнату судьи продемонстрировать. И мужчины, кларнетист тоже там был, они, как и подобает, говорили, что «напрасно, пустая трата денег», а женщины, особенно Люда, просто кричали: «Да что же ей не купить было?! Когда же и носить, если не в молодости? Курицу, что ли, ей купить надо было, с толстыми тетками на кухне стоять варить?» Потом мужчины вышли, девушка подняла платье и показала колготки. Повосторгавшись не столько колготками, сколько ногами, женщины оставили одинокой девушке своих детей, а сами побежали за мужьями. Буквально побежали — фильм начинался через пятнадцать минут.

Одинокая девушка, может, и сама бы пошла на фильм, но вообще-то, принадлежа к иному поколению, она вполне могла представить себе, что это такое. Потому что сама участвовала в оргиях в Ленинграде. Хотя, конечно, это слишком громко сказано. Но с другой стороны, разве это не оргия, когда все напились и накурились и завалились, с той только разницей, что в русской оргии наутро все пили пиво и могли снова воодушевиться на продолжение.