Конгревова ракета

«Тысяча душ» – произведение удивительное. Не в смысле «прекрасное», «блестящее», «вершинное». Нет, оно именно удивительное, и эту удивительность сложно объяснить.

Попытаюсь все-таки.

Это один из первых, если не первый, большой русский роман. (Год издания – 1858.) «Обломов», «Война и мир», «Преступление и наказание», «Что делать?», «Отцы и дети» появятся позже… По сути, раньше «Тысячи душ» были лишь «Герой нашего времени», «Мертвые души», «Обыкновенная история» и «Рудин». Произведения очень смелые, этически вольные даже, с какой-то неустойчивой формой… Архетипы русской дворянской прозы еще не сложились, далеко было до превращения типажей в шаблоны. «Тургеневская девушка», «женщины Достоевского», «новый человек» не стали терминами…

Писемский шел по ненаезженной дороге и делал множество открытий. Судя по тому шуму, что вызвал этот роман после выхода в свет, открытия были замечены, а затем, вскоре, заслонены другими, более грандиозными, но имеющими истоки, в том числе и в «Тысяче душ».

Не стану пересказывать сюжет романа. И не потому, что это займет много места, а из-за надежды, что кто-нибудь, заглянув в мой текст, решится роман прочитать. Пойду по персонажам.

Вот Петр Михайлыч Годнев, «штатный смотритель энского уездного училища», подавший в отставку по старости. Вдовец, добрый, «всегда довольный», пытающийся следить за происходящим в большом, за границами его уезда, мире. Автор на первых страницах дает поистине идиллическую картину его жизни: мухи Петр Михайлыч не обидит, с каждым встречным на улице поговорит, учеников и учителей в обиду не дает, дочку Настеньку приласкает, брата, отставного капитана, вкусно накормит, да и любого другого с радостью усадит за стол…

Впрочем, уже в третьем абзаце проскальзывает то, что мешает считать Петра Михайлыча идеальным. У него есть экономка Палагея Евграфовна, «девица лет сорока пяти и не совсем красивого лица. Несмотря на это, тамошняя исправница, дама весьма неосторожная на язык, говорила, что ему гораздо бы лучше следовало на своей прелестной ключнице жениться, чтоб прикрыть грех, хотя более умеренное мнение других было таково, что какой уж может быть грех у таких стариков и зачем им жениться?»

Из дальнейшего повествования мы можем догадаться, что отношения Петра Михайлыча и экономки далеко не деловые. Они действительно живут почти как муж и жена. Без венчания это, конечно, грех, но важнее другое – когда Петр Михайлыч умирает, Палагея Евграфовна («истая немка», подобранная Годневым в больнице) остается без крыши над головой, без куска хлеба. И только ее скорая смерть (точной причины мы не узнаём) избавляет ее от сумы… Нехорошо Петр Михайлыч поступил. И его дочь тоже…

Героиню романа, которую автор ласково называет Настенька, я хотел оставить, что называется, на сладкое, но сейчас понимаю: без нее невозможно говорить о других.

Женские образы Достоевского (особенно те, что были им созданы после каторги и ссылки) изучают неустанно десятилетие за десятилетием. Они, конечно, разные, но чем-то схожи – способны на поступок, если не предельно, то явно экзальтированы; не в себе, в общем…

У них есть старшая сестра – Настенька Годнева из «Тысячи душ».

Поначалу она представляется нам милой, простой (хотя и со своими девичьими причудами), домашней. Читает, гуляет по саду возле дома, неудачно съездив на бал, не горит желанием бывать в свете… Но вот уже интересный нюанс: «Настенька очень любила курить».

Не знаю достоверно, какое отношение к курящим девицам было в ту пору. Папенька Настеньки, например, не одобряет этого, и она курит «потихоньку от отца». Но в первый же день знакомства с Калиновичем, который сразу становится ей симпатичен, закуривает при нем. Автор не объясняет, как воспринял это молодой и новый смотритель уездного училища, хотя из его дальнейшего отношения к Настеньке заметно: женой своей он ее не очень-то представляет. Может быть, в том числе из-за курения.

Перелопачивать русскую классику позапрошлого века сейчас не решусь, но вот так, навскидку, не могу вспомнить, кто из героинь Тургенева, Толстого, Гончарова, Достоевского курил. Наташу Ростову представить себе с папироской немыслимо, и Лизу из «Дворянского гнезда», и Ольгу из «Обломова». Не пристрастились к курению, кажется, ни Вера Павловна, ни Настасья Филипповна…

Нет, женщины у русских классиков курили, нюхали табак, но не те, которых читатель должен был полюбить. А Настенька, двадцатилетняя дворянка образца 50-х годов XIX века, курит и стреляет папироски у потенциального жениха Калиновича.

Настенька очень хочет замуж. К ней не сватаются (за исключением ничтожного и пакостного Медиокритского), и появившийся в городе Калинович, сменивший Настенькиного отца на должности смотрителя, сразу привлекает ее внимание. Да и не только ее. Еще не видя Калиновича, Петр Михайлыч мечтает вслух: «Вот на мое место определен молодой смотритель; бог даст, приедет да на Настеньке и женится». Это слышит Палагея Евграфовна и хлопочет о том, чтобы Настенька в присутствии Калиновича выглядела наряднее, чтобы стол ломился от вкусных кушаний.

В общем-то, Калиновича и тянет к Годневым стол. Ему, одинокому, снимающему жилье, приятно обедать в домашней обстановке, беседовать о литературе (а Калинович пробует свои силы в писательстве), смотреть на симпатичную девушку.

Впрочем, разговаривают не только о высоком:

– Mademoiselle Полина решительно в вас влюблена, – говорила она при отце и при дяде Калиновичу.

– Да, я сам это замечаю, – отвечал тот.

– Вдруг вы женитесь на ней, – продолжала с лукавою улыбкою Настенька.

– Что ж, это чудесно было бы! – подхватывал Калинович. – Впрочем, с одним только условием, чтоб она тотчас после венца отдала мне по духовной все имение, а сама бы умерла.

– И вам бы не жаль ее было? – замечала как бы укоризненным тоном Настенька.

– Напротив, я о ней жалел бы, только за себя бы радовался, – отвечал Калинович.

Умышленно или нет, но Писемский не показывает нам любовь между Калиновичем и Настенькой. Нет страсти, нет признаний. Зато есть привыкание друг к другу. Но кроме этого, со стороны Настеньки, и внушение Калиновичу, что он ее жених.

Жаль, что писатели того времени обходили молчанием интимные моменты жизни своих героев. Хотя у Писемского все-таки написано больше, чем у большинства его современников и ближайших последователей. Вот такая сцена.

Калинович собрался в Петербург якобы на два-три месяца, а на самом деле навсегда. Он решает убежать от Годневых, от уездного болота… Но Настенька буквально заставляет его просить у отца ее руку, и Калинович становится официальным женихом Настеньки.

Накануне своего отъезда Калинович совершенно переселился с своей квартиры и должен был ночевать у Годневых. Вечером Настенька в первый еще раз, пользуясь правом невесты, села около него и, положив ему голову на плечо, взяла его за руку. Калинович не в состоянии был долее выдержать своей роли.

– Послушай, – начал он, привлекая ее к себе и целуя, – просидим сегодня ночь; приходи ко мне…

– Хорошо, когда?.. Как все заснут?

– Да; я желаю с тобой быть.

– Хорошо, и я желаю, – отвечала Настенька, – это в последний раз!.. – прибавила она таким грустным голосом, что у Калиновича сердце заныло.

«Боже мой, боже мой! И я покидаю это кроткое существо!» – подумал он и поскорей встал и отошел.

На другой день предполагалось встать рано, и потому после ужина, все тотчас же разошлись. Калинович положен был в зале. Оставшись один, он погасил было свечку и лег, но с первой же минуты овладело им беспокойное нетерпение: с напряженным вниманием стал он прислушиваться, что происходило в соседних комнатах. ‹…› «Неужели она не придет?» – мучительно подумал он, садясь в изнеможении. Однако опять шелест… «Ты здесь?» – послышался шепот. Калинович вздрогнул, и в полумраке к нему уж склонилась, в белом спальном капоте, с распущенною косою Настенька… Все было забыто: одною – предстоявшая ей страшная разлука, а другим – и его честолюбие, и бесчеловечное намерение… Блаженству, казалось, не будет конца… Но время, однако, шло, и начинало рассветать. ‹…›