Счастливый брак

— Вот это единственное, что Энрике от меня нужно. Секс. Когда ему хочется поговорить, он звонит Портеру, или своему отцу, или брату. Да он с Лили скорее поговорит, чем со мной. — Услышав второе упоминание Лили, Гольдфарб поднял бровь, и Маргарет объяснила: — Лили — моя лучшая подруга. Энрике обожает ей звонить, чтобы посоветоваться насчет карьеры…

— Лили — редактор, а я — писатель, — начал было возражать Энрике, но Маргарет продолжала:

— Я не могу назвать ничего, что он любит делать вместе со мной. Он никогда не хочет никуда просто пойти вдвоем. Если мы наконец выбираемся на какую-нибудь вечеринку — а он никогда не хочет идти, никогда и никуда, — он тут же бросает меня одну и общается с другими людьми. Каждый лень он ходит на ланч с друзьями и обсуждает с ними все на свете. Его родители то и дело к нам приходят, и с ними он всегда рад поболтать. Они очень хорошо обращаются с ребенком, и я ничего не имею против, когда они приходят, но я чувствую, что родители ему ближе, чем я. Он не хочет проводить со мной время, говорить со мной, его не интересуют мои мысли и чувства. Ему бы только трахнуть меня.

Энрике словно онемел от стыда и ярости. Он был возмущен тем, как она представила факты. Мог ли он оспаривать их достоверность — другой вопрос. Ну да, конечно, после семи лет совместной жизни ему не хочется все время проводить с ней. Конечно, ему нравится общаться с друзьями и родителями и говорить с ними о своих проблемах. Конечно, он хочет заниматься сексом с женой — а с кем, не с отцом же? Он был так безмерно предан Маргарет, с негодованием подумал он, на минуту забыв, что у него связь с ее подругой. Он хотел опровергнуть ее обвинения. Он хотел подчеркнуть, что жесткая сексуальная диета длится уже много лет и что он принял это лишение почти без возражений. Он был гораздо терпеливее, чем, скажем, его неверный брат, который ходит налево каждую неделю, а не один раз за семь лет. Но это разграничение повлечет за собой признание в измене. Поэтому, вместо того чтобы заговорить, Энрике смотрел на психиатра в надежде, что тот вправит ей мозги.

— Маргарет, — начал суровый врач. Она кивнула с нетерпением, сидя на краешке стула с видом внимательной ученицы. — Вы очень ясно выразили свои чувства. И очень четко это сформулировали. Но вот что меня озадачивает, — ага, удовлетворенно подумал Энрике, сейчас он объяснит ей, насколько безосновательны ее аргументы, — вы рассказываете о своем несчастье с широкой улыбкой на лице и так воодушевленно, будто это хорошие новости. Почему так? Ведь все это очень печально. Разве вам не грустно, когда вы об этом думаете?

Энрике повернулся в ее сторону. Он был согласен с доктором. Светская манера, с которой она открывала душу, смотрелась по меньшей мере странно. Его бесило, что она так громко и горделиво высказывала свои жалобы. От ее улыбки не осталось и следа.

Психиатру удалось ее ошеломить. Энрике ликовал. Он раз за разом проигрывал споры с женой из-за ее любимого трюка: если он начинал ее критиковать, она выворачивала все наизнанку и обращала против него. Только посмотрите, как ловко она бросила его на ковер: оказывается, проблема их брака в том, что он, Энрике, хочет спать с собственной женой. Омерзительно! Может, эта снулая рыба, которая притворяется семейным психотерапевтом, все-таки объяснит ей, что у нее не все дома?

Маргарет смотрела в окно. В квартале от них косые лучи солнца освещали Центральный парк и крыши домов на Пятой авеню. Эти лучи проникли в ее глаза цвета моря, переполнили их и вдруг начали разбегаться — синие и золотистые искры прыгали по ее щекам. Энрике не сразу понял, что это не солнечные лучи, а слезы.

— Мне грустно, — сказала она голосом, из которого исчезли резкость и нервозность. Таким же мягким тоном она успокаивала малыша Грегори или шептала ласковые слова Энрике, когда была им довольна. — Мне очень грустно, — повторила Маргарет, в то время как слезы скатывались ей на подбородок и падали на сложенные руки. — Я люблю Энрике, но я думаю, что он меня больше не любит. Мы чужие друг другу. Он не хочет меня, я ему неинтересна, он не заботится обо мне, я для него просто обуза. — Ее лицо исказилось, и она всхлипнула. Словно делая принудительную ставку за игрой в покер, доктор Гольдфарб двумя пальцами подтолкнул коробку с салфетками «Клинекс» со своей стороны стола поближе к ней. Маргарет вытерла лицо, поблагодарила его и высморкалась.

Энрике хотелось ее обнять. Ему хотелось заверить ее, что он ее любит. Но он не пошевелился и не произнес ни слова. Разве не за этим он сюда пришел? Разве он не надеялся, что благодаря этим сеансам она примирится с тем, что он ее больше не любит? Тогда он будет иметь право уйти и счастливо жить с Салли, которая каждый день раскрывает свои пухлые губы, чтобы поцеловать его и сказать, что любит — без всяких подсказок от психиатра. Салли была веселой, требовательной, щедрой и говорила ему все, что приходило ей в голову. В каком-то смысле любить Салли было гораздо проще, чем любить Маргарет. Но хотя Энрике чувствовал себя несчастным и недостойным — киношный злодей, который должен быть освистан, бессердечный охранник в концлагере, пустой, меркантильный парень, которого героиня должна разлюбить, чтобы потом найти хорошего, сердечного, заботливого мужчину, — хотя он знал, что поступил подло и должен попросить прощения, он ничего не сказал.

Маргарет тоже молчала. Она продолжала тихо плакать, маленькая девочка с разбитым сердцем, застывшая на неудобном стуле.

То, что он продолжал молчать, никак ее не утешив, приводило в ужас даже его самого. Он думал, что она тоже шокирована и глубоко оскорблена тем, что он не сказал, что любит ее. Доктор Гольдфарб, как носорог, повернул огромную лысую голову и уставился на Энрике своими неподвижными глазами. Не с вызовом. Не с отвращением. Просто со слабым интересом.

— Как вы к этому относитесь, Эн-Рики? — спросил он. — Какие чувства вызывает в вас то, что сказала Маргарет?

— Ну конечно я люблю Маргарет, — обиженным тоном ответил Энрике. — Я же женился на ней.

Из груди его жены вырвалось новое рыдание. Схватив еще несколько салфеток, она поднесла их ко рту, словно они могли помочь справиться с обидой. Она взглянула на него, и он встретился с ней глазами впервые с тех пор, как они вошли в приемную. В ее обычно смелых глазах плескалась невыносимая боль. Накал от этого столкновения взглядов был потрясающим. Маргарет не смогла долго так прямо на него смотреть и отвела взгляд в сторону, уставившись на вытертый ковер и плетеную мусорную корзину в углу. Откашлявшись, она взяла себя в руки. Наблюдая за ее внутренней борьбой, Энрике впервые за те семь лет, что был с ней знаком, осознал: ее сдержанный облик — отрывистая, резкая речь, порывистая девичья манера поведения — не более чем щит и маскировка.

— Я не знал, что она испытывает такие чувства, — сказал доктору Энрике. Повернувшись на стуле, он обратился к гордому профилю Маргарет: — Я не знал, что так важен для тебя.

— Что?! — воскликнула Маргарет, она вновь заговорила голосом рассерженной учительницы, глаза стали ледяными. — Это просто нелепо!

— Я не знал, — повторил Энрике. Она по-прежнему прятала от него лицо. Он обратился к Гольдфарбу: — Я правда не знал. Мне казалось, что она не хочет быть со мной. Конечно, отчасти — из-за секса. Но я думал, что ей надоело выслушивать мое нытье, мои причитания о карьере, надоело… — Он принялся перечислять: похоже, ей не нравится Портер, раздражает его потребность в общении с отцом и матерью, потому что их близость так сильно отличается от ее отчужденных отношений с собственными родителями; она устала от его недовольства братом, с которым ему приходится вместе писать сценарии; она не хотела заниматься любовью в течение многих лет, а не только после того, как родился Грег.

С самого начала их отношений, сказал доктору Энрике, она пытается во всем его контролировать.

— О чем бы ни шла речь, с кем из друзей общаться, на какие вечеринки идти, заниматься сексом или нет — все решает она.