Счастливый брак

— Я не такая, как ты. Мне не нужно заниматься чем-то, чтобы быть счастливой.

Подняв голову, Энрике заглянул в огромные голубые глаза, которые под ярким солнцем вечной весны Торчелло казались бледнее, чем обычно. Ее взгляд взывал к пониманию.

— И меня вечно мучает эта мысль, я чувствую, что недостойна тебя, если я не художник. Иногда мне кажется, что ты разлюбишь меня, если я не стану художником.

Энрике был ошеломлен. Он не подозревал, что она может так о нем думать. Но сразу возражать он не стал.

— В вашей семье вы все на этом помешаны. Каждый должен быть художником, творить, иначе он недостаточно хорош. Я люблю живопись. Я люблю фотографию. Но не хочу, чтобы это было моей профессией. Я пыталась превратить это в карьеру, но у меня ничего не вышло. Я не такая, как ты. Мне потребовалось время, чтобы это понять. Мне не нужно писать картины, чтобы быть счастливой. Я и так счастлива. Здесь и сейчас. С тобой. Так, как сегодня. — И она показала на сад, пожилых англичан, пчел, цветущие в октябре кусты, официантов в черных смокингах и, наконец, на самого Энрике. — Я счастлива, — повторила Маргарет, улыбаясь. — Если ты счастлив со мной такой, какая я есть, я счастлива.

Энрике знал, что ее обвинения небеспочвенны. Он потратил годы, стараясь излечиться от предрассудков, нытья, высокомерия и снобизма своих родителей, и, наверное, Маргарет страдала все это время.

Но он не стал оправдываться. Он повторял, пока не почувствовал, что она ему поверила, что его не волнует, если она больше никогда не возьмет в руку кисть или фотоаппарат, что она — это все, что ему нужно.

В эту минуту, минуту взаимного прощения в день их общего юбилея, он понял сущность своего брака. В этот солнечный полдень на Торчелло он понял: его всегда восхищало, что она была довольна своим местом на земле; что она олицетворяла все, что у него осталось. Он потерял отца, потерял веру в себя, веру в искусство; осталось осознание того, что самым ценным была та жизнь, которую она ему дала.

Глава 18

Без любви

— У нас нет семьи. Мы просто люди, которые делят квартиру и домашние обязанности. Мы передаем Грега с рук на руки. Так и общаемся. Я прихожу домой, он вручает мне ребенка…

— Я не даю тебе ребенка сразу, как ты приходишь домой, — не удержался Энрике, хотя подозревал, что доктор Гольдфарб может возражать против его вмешательства теперь, когда Маргарет наконец заговорила. — Ты возвращаешься в два часа ночи! Я не вручаю тебе…

— Я имела в виду среду. — Она даже не посмотрела в его сторону. Ее светлое лицо было обращено к психотерапевту, и только к нему. — И те редкие четверги, когда Энрике не ходит на просмотры с Портером, — добавила она. — Он с гораздо большим удовольствием проводит время с Портером, чем со мной.

Психиатр метнул взгляд на Энрике. Что этот зануда подумал? Он что, решил, что я гей? — вздрогнул Энрике. Портер тоже со мной не трахается, но по крайней мере с ним можно поговорить не только о прочности детских колясок.

— Кто это… Пола? — мрачным басом поинтересовался мозгоправ.

— Портер, — поправил Энрике.

— Портер Бикман. Критик, — объявила Маргарет, словно представляла его на светском приеме. Она сидела подчеркнуто прямо. Улыбка, как у победительницы конкурса красоты, демонстрировала недавно приведенные в порядок зубы. — Кинокритик «Нью-Йорк таймс».

— Критик второго эшелона, — поправил Энрике. — Он еще и романы пописывает.

— Второго эшелона? — удивился Гольдфарб. — Мне знакомо это имя. Но я не знаю, что это означает… второго эшелона?

Энрике наскоро объяснил: критики первого эшелона сами выбирают, какие фильмы рецензировать, а их коллеги второго эшелона довольствуются остатками, — задавая себе в это время вопрос, какого черта они тут делают, отдавая сто двадцать долларов в час за возможность обсудить тонкости журналистской иерархии.

Тем временем Маргарет продолжала изящно сидеть, лучезарно улыбаясь мрачному психиатру, будто он был главой правления кооперативного дома и ей было необходимо его одобрение, чтобы переехать в квартиру своей мечты. Исходившее от нее оживление, исчезавшее в черной дыре его фрейдистского молчания, было таким же героическим и безрассудным, как знаменитая атака «Легкой бригады»[41]. Когда доктор спросил ее:

— Почему вам кажется, что Эн-Рики предпочитает проводить время с Портером, а не с вами? — она с радостной готовностью, словно объявляя о выигрыше в лотерею, ответила:

— Он предпочитает проводить время с кем угодно, только не со мной.

Глядя на доктора Гольдфарба, Энрике отрицательно покачал головой. Он не хотел еще раз перебивать, но не мог смириться с таким заявлением. Это она не хочет быть с ним, и очевидным доказательством является то, что она никогда не хочет секса. Поразмыслив, он решил, что поступил правильно, не заговорив об этом, потому что, без сомнения, Маргарет не считала, что проводить время и заниматься сексом — одно и то же. Психиатра с рыбьими глазами тоже вряд ли удалось бы склонить на свою сторону, потому что многие люди каким-то странным образом убеждены: секс менее интимное занятие, чем обед в самом крутом ресторане. Как же он ненавидит эту буржуазную тюрьму, к которой сам себя приговорил! Как он ненавидит то, чем занимается сейчас, сидя в кабинете психиатра на Парк-авеню и ожидая подходящего момента, чтобы сказать: «Слушайте, я даже не требую минета. Но наш брак был бы в полном порядке, если бы она раздвигала ноги чаще, чем раз в два месяца, вот и все!» Но его самолюбие никогда не позволит ему быть настолько грубым и настолько честным. Кроме того, он был уверен, что тут же получит отпор, либо феминистский — от Маргарет, либо фрейдистский — от психиатра. Учитывая то, каково значение полового акта для продолжения рода, просто удивительно, что секс имеет такую низкую общественную поддержку.

— Ревнуете ли вы к этому… Портеру? — спросил психотерапевт, запнувшись на англосаксонском имени так же, как до этого на латиноамериканском.

Видимо, он умеет произносить только еврейские имена, с сарказмом подумал Энрике, убежденный, что старый пердун лишь зря отнимает у них время. Но жаловаться ему было не на что, ведь он сам предложил семейную консультацию, надеясь таким пассивным и лицемерным способом избавиться от брачных оков; некомпетентность доктора могла пойти ему на пользу.

Какое-то время Маргарет колебалась. Ревновать к Портеру? Что, неужели и она считает, что я гей? — подумал Энрике, чувствуя, как в нем закипает возмущение при одной мысли об этом. Сначала она перестает со мной трахаться. Потом она решает, что я педик. Что ж, одна из твоих лучших подруг определенно знает, что я не гей, мстительно подумал он.

— Нет. Я не об этом. Мне не важно, кто его друзья. Я просто чувствую, что Энрике не хочет провести со мной даже немного времени. Он лучше пойдет куда-нибудь с нашей подругой Лили и будет слушать рассказы о ее катастрофических свиданиях…

О чем она говорит, удивился Энрике. Лили практически помолвлена; она больше не ходит на катастрофические свидания.

— Когда мы только стали жить вместе, он провел почти год, ночами играя в клубе в нарды, а потом спал целыми днями, так что я его почти не видела.

— Я прекратил! — срывающимся на визг, как у подростка, голосом выкрикнул Энрике. — Это было шесть лет назад. Еще до того, как мы поженились.

— Он прекратил лишь потому, что я пригрозила, что уйду.

Хотя Маргарет по-прежнему не смотрела на него, она сделала паузу, чтобы убедиться, что он не станет возражать.

— Всегда находится что-то, чем он предпочитает заняться, только бы не быть со мной, — продолжала она. — Когда мы одни дома, он допоздна смотрит телевизор. Он никогда не ложится спать в одно время со мной…

— Я не хочу спать так рано, а ты никогда не хочешь заниматься любовью. Что мне остается делать? Молча лежать в темноте?

Маргарет широко улыбнулась, но ее голос стал более громким и напряженным. Она стала похожа на свою мать, которая пыталась управлять беседой за многолюдным пасхальным столом.