Счастливый брак

На этой теме можно было вполне подорваться, как на мине. Как преподнести трехлетнюю — нет, дольше — историю отношений с Сильвией? В самой-самой глубине души Энрике был уверен, что в провале виноват он один. Конечно, он мог изобразить себя как жертву, признавшись, что отношения кончились, когда Сильвия ему изменила, но такой вариант тоже не очень-то ему нравился. К тому же он знал, что разошлись они далеко не только из-за этого. В последние полтора года он был настолько невыносим, раздражителен и угрюм, что было бы неудивительно, если бы Сильвия дала ему по голове сковородкой. То, что она всего лишь искала любви и оргазмов в объятиях другого, было еще достаточно умеренной реакцией. Сложно сказать, какой из версий он стыдился больше всего, зато одно было ясно: малейший намек на сексуальную неполноценность стал бы стратегическим просчетом, особенно на первом свидании.

— Труднее всего, — сказал Энрике, уходя от опасной темы, — было писать второй роман, чтобы прокормиться.

— Еще бы! — с восхищением, будто перед ней был ветеран войны, воскликнула Маргарет.

Энрике стало стыдно, что этой легендой он вызвал незаслуженное сочувствие. Впрочем, невольно он сказал ей правду, хоть и осознал это намного позже. Тяжесть его положения заключалась не только в работе, которая сама по себе лишала его жизненных сил. Вдобавок к этому на него постоянно давил гнет безденежья. Ну и конечно, все еще усугублялось тем обстоятельством, что в шестнадцать лет он выбрал карьеру, успех которой зависел исключительно от него самого, его труда и такой хрупкой вещи, как талант.

Маргарет, казалось, гораздо быстрее, чем Энрике, поняла, какой сложный путь он избрал:

— Тебе приходилось с подросткового возраста себя дисциплинировать! Писать романы, наверное, вообще очень тяжело. В любом возрасте.

— Да, нелегко. — Чувствуя, что он слегка лукавит, Энрике поспешил сменить тему: — Так как именно вы познакомились с Бернардом? Он постоянно о тебе говорит, но избегает любых подробностей.

— Я знаю, — согласилась Маргарет. — В том, что касается дружбы, Бернард очень странный. Он старается, чтобы его «крошечные мирки» никак не соприкасались. — Чтобы проиллюстрировать свои слова, она сложила из тонких пальцев квадратики, соединила, а потом развела их в стороны. Ее запястья были чуть ли не тоньше спичечной коробки. — Ты первый из его не-корнелльских приятелей, с кем он меня познакомил.

Принесли напитки, из стакана Энрике торчала соломинка. Он все сильнее ощущал себя ребенком. То ли из-за этого, то ли из страха вернуться к сомнительному разговору о его предыдущей связи, он начал посмеиваться над Бернардом. Энрике рассказал, как притворился, будто не верит в существование Маргарет, чтобы заставить Бернарда их познакомить. Маргарет позабавила эта история. Ей нравилось быть предметом столь пристального внимания двух мужчин. Кроме того, она была — Энрике счел это трогательным и обнадеживающим — искренне этим удивлена. К тому моменту, когда Энрике закончил свой рассказ — от ссоры в кофейне до отказа Бернарда дать ее номер телефона, — они успели съесть салаты и приступить к горячему.

— Непонятно, — сказала Маргарет, разрезая неаппетитную на вид телячью печень. — Зачем же он привел меня к тебе, если потом так взбесился, когда ты решил мне позвонить?

— Я думал об этом. У меня было достаточно времени, и я нашел множество объяснений, но остановился на одном: он ожидал, что я тебе не понравлюсь.

Маргарет нахмурилась.

— Нет, — сказала она, отметая такое предположение.

Энрике не смог удержаться от самодовольной улыбки: это было косвенным признанием, что он ей нравится. Но приятные сюрпризы не закончились. Маргарет добавила:

— Он познакомил меня с тобой, потому что он тобой гордится.

— Что? — опешил Энрике. Он настолько привык к вечно надутому Бернарду, ощетинившемуся от своих литературных обид, бурлящему от негодования во время их споров о достоинствах реализма, что сообщение о том, что Бернард ценит Энрике достаточно высоко, чтобы гордиться знакомством с ним перед друзьями, было настоящим шоком. То, что шок был приятным, не делало его менее сильным.

— Ты — настоящий писатель. Тебя печатают. Твои родители тоже писатели. Бернард гордится, что знаком с тобой. Это как бы доказывает всем нам, скептикам из Корнелла, что он что-то значит. Ты принимаешь его всерьез. Ты существуешь. Он привел меня, чтобы тобой похвастаться.

Энрике отвел взгляд от ее бездонных глаз, сверкающих в мерцающем желтом свете стоявшей на столе свечи: он хотел немного отдохнуть от их колдовской силы. Ее слова пролили бальзам на его раны. Если бы его спросили, он бы предположил, что заочно Бернард отзывается о нем весьма пренебрежительно. Энрике сам не сознавал, насколько болезненно на нем отразилось то, как мир воспринял его раннее возмужание, насколько сильно он боится неопределенности будущего. Через три месяца должен был выйти его третий роман, и Энрике понимал, что шансы на успех у него невысокие. Первый тираж составлял всего пять тысяч экземпляров, на рекламу не выделили ни копейки, а редактор перестала отвечать на его звонки, перепоручив все технические вопросы, связанные с публикацией книги, молодой помощнице — верный знак того, что он уже не считался звездой. По утрам он все чаще просыпался от жуткой боли в животе, словно его проткнули железным прутом. Нужно было не меньше часа лежать, растянувшись, массируя живот и расслабляя мышцы, прежде чем боль стихала. Энрике никому не рассказывал об этом физическом проявлении страха. Он не говорил ни одному из друзей, что ему кажется, будто все против него, будто все — писатели, критики, редакторы, владельцы книжных магазинов и читатели — только и ждут его провала, чтобы мир мог снова поверить, что быть писателем — тяжкий труд, что это дается совсем не так легко, как, по их представлениям, давалось Энрике. Как убедить их простить ему эту кажущуюся легкость? Объяснить, что ничего само не приходит, что работа над его автобиографическими и, судя по всему, второсортными книгами потребовала всех его сил и каждой минуты каждого дня? Он боялся, что перед ним вот-вот захлопнут единственную дверь, которую ему удалось приоткрыть, лишат единственного пристанища, где он мог чувствовать себя в безопасности в этом полном опасностей мире.

— Ау? — Маргарет подалась вперед и теперь с веселой улыбкой смотрела на него. — Ты здесь?

Встретившись с ее смеющимися глазами, он вернулся к реальности, вновь стал собой, точнее, тем, о ком она говорила. Улыбнувшись, будто он был хозяином положения, Энрике сказал:

— Теперь ты меня дразнишь.

— Дразню? В смысле?

— Бернард? Гордится мной?

Она пожала плечами — плечи у нее были узкие и изящные.

— Еще бы он тобой не гордился. Все остальные его друзья — либо утомительные зануды, рассуждающие о политике, либо мальчишки, которые до сих пор делят квартиру с приятелями, не работают и безуспешно ищут себя. А ты — взрослый, состоявшийся человек. Ты сделал карьеру. Ты три года прожил с женщиной. Ты — мужчина.

Энрике откинулся на твердую деревянную спинку стула. Для него вдруг стали очевидны три вещи. Первое: у него есть реальный шанс завоевать эту милую, умную, неунывающую, красивую молодую женщину. Второе: то, что Маргарет считает его зрелым, уверенным в себе художником, взрослым человеком, нашедшим свое место в мире, безусловно, льстит ему, но совершенно не соответствует действительности. И последнее: сильнее всего на свете, даже сильнее, чем очутиться в ее объятиях, ему хочется на самом деле стать таким, каким видят его эти бархатные глаза.

Глава 10

Идеальный подарок

Стоя возле надгробия какого-то нью-йоркского богача, Энрике думал, что ему придется сделать этот эстетический выбор, самый долговечный из всех, за Маргарет — без ее участия и консультации. Из горького опыта он знал, насколько глупо пытаться угадать, что она бы предпочла. Сказать, что за двадцать девять лет семейной жизни он не принял ни одного решения, не посоветовавшись с женой, было бы романтичным, но сильным преувеличением. Обычно он интересовался ее мнением о своих текстах и деловых вопросах, но только не посреди совещания, или перед дедлайном, или когда ему просто не хотелось спрашивать. Порой же просить совета у жены было бы жестоко. Но в нынешнем выборе необходим был ее тонкий вкус. Энрике не имел представления, предпочла бы она лежать на западном или восточном краю участка XIX века. Место для новых могил там освободили за счет каменных дорожек — раньше они пролегали между изящными памятниками на могилах богатых семейств эпохи Генри Джеймса. Ему хотелось спросить Маргарет, что бы выбрала она — открытый участок между двумя густыми кленами или тенистый под ветвями древнего дуба.