Страница 17 из 75
— Дай бог! Дай бог! — утирая уголком косынки вдруг выступившие слезы, сказала мать, все еще не веря, что Егор — их надежда и опора — отыскался.
— А что ты скажешь о его настоятельной просьбе — ехать на Урал?
— Право, не знаю, милая. Ехать страшно, а оставаться еще страшнее. Сосед говорил, что немцы продвинулись далеко. До нас осталось каких-нибудь километров сто… Что будет, если их не остановят? А эти налеты каждую ночь? А надвигающийся голод?..
— Вот я об этом и говорю, мама. Ведь у нас же Вадик… Детей давно вывозят, а мы сидим и сидим.
— Может, с заводом поедем? Все-таки будут знакомые. Не так страшно…
— На заводе только сейчас, после большой бомбежки, заговорили об эвакуации. А успеют ли — не знаю…
— Так что же делать, милая?
— Я вчера видела доцента Черского, у которого училась в Технологическом. Он теперь директор Малинского филиала. Сказал, что завтра эвакуируются в Зеленогорск. Очень звал ехать с ними. Обещал взять в свой вагон.
— Неужели? Что же ты? Ведь другого случая не будет…
— Сказала, что подумаю.
— Когда же раздумывать, Танюшка, если завтра отправка? Беги к нему. Прямо сейчас же беги. Проси, умоляй, чтобы он не передумал.
— И ты согласна бросить все?
— Боже мой! Да как ты можешь спрашивать? Ведь все погибнем… Беги, сейчас же беги, Танюша, родная.
— Хорошо, иду. А вы с Вадиком начинайте укладываться. Берите только самое необходимое…
Утром Татьяна взяла справку на заводе, что она с семьей эвакуируется в Зеленогорск. Отпустили без разговоров и даже обещали прислать машину, чтоб перевезти вещи на станцию.
Ровно в двадцать один час, как и было условлено, ее встретил у запасного пути Сергей Сергеевич Черский — еще не старый человек в пенсне.
— Вот наконец и вы, Татьяна Михайловна. Здравствуйте! Очень рад. Еще есть время. Пойдемте, я вас познакомлю с женой, с дочками, с нашими сослуживцами.
Татьяна поднялась по лесенке в товарный вагон, где на нарах сидели сотрудники института. Представив им Татьяну, Черский подвел ее к жене — худощавой женщине со злыми глазами, и дочкам.
— Это мои домочадцы, Татьяна Михайловна.
— Очень рада познакомиться.
— И я тоже! — сказала Черская, но руки не подала. Черский поспешил отвести Татьяну в другую сторону. Указал место на нарах, справа от двери.
Шофер перетаскал и рассовал под нары вещи. Помог взобраться матери и Вадику. Татьяна спустилась, чтоб попрощаться с друзьями, пришедшими ее проводить. Ей передали цветы и корзинку с ягодами. Кто-то сунул пакет с пирожками.
— По ваго-нам! — раздалась команда.
Татьяна поднялась в вагон. Залязгали, застучали буфера, и паровоз потащил пять вагонов института прицеплять к проходящему составу.
С запада надвигалась огромная свинцово-бурая туча. Быстро темнело. Только поезд тронулся — пошел дождь. Пришлось прикрыть дверь. Сразу стало и темно и тоскливо. Разговоры начали стихать — люди укладывались спать.
Татьяна еще засветло, расстелив волосяной наматрасник и ватное одеяло, уложила мать и Вадика, прилегла сама.
Поезд, набрав скорость, стучал колесами на стыках рельс, громыхал и лязгал буферами. Старые деревянные вагоны скрипели, и слышно было, как по их крышам барабанил дождь. Сон не шел. Его отгоняли тяжелые раздумья о будущем и настоящем. Все рисовалось смутно, словно в густом дыму…
Прошло часа четыре, а может, и больше. Дождь кончился. В приоткрытую дверь пробивался чуть брезживший, розовый свет. Мелькнули синие огоньки приближавшейся станции. Поезд замедлил ход. И вдруг отчетливо, все нарастая, послышался тяжелый гул самолетов, свист бомб и оглушающие взрывы. Вагон рвануло, и он запрыгал по шпалам. Кто-то отчаянно закричал. Татьяна увидела в правой стене вагона зияющий пролом и, оглушенная грохотом, стонами, криками, бросилась к Вадику, прижала его к груди. Поезд остановился. Кто-то соскочил с верхних нар, распахнул двери. У вагона собирались какие-то люди.
— Раненые, убитые есть? — крикнули снизу и, не дожидаясь ответа, четверо с красными крестами на рукавах влезли в вагон, втащили двое носилок.
Татьяна, оцепенев от страха, прижимала к груди сонного Вадика и, ощупывая его, спрашивала:
— Вадик, Вадюша, ты жив?
— Да, да, мама. Как страшно…
— Мама, а ты, мама?
— Жива, Танюша, жива, слава богу, — шептала мать, тоже ощупывая Вадика…
Четверых убитых и несколько человек раненых вынесли из вагона, положили на траву. Раненым стали делать перевязки. Подошел дежурный в красной фуражке.
— Уцелевших разместить по другим вагонам! — и поспешно пошел в конец поезда к перевернутому вагону. Оттуда доносились стоны. Подошли военные. Несколько человек влезли в вагон, стали помогать увязывать и выбрасывать вещи.
Всех уцелевших и легко раненных разместили по разным вагонам. Состав рассортировали. Клейменовы и Черские снова оказались вместе. Черский попросил Татьяну Михайловну присмотреть за своими, а сам побежал на станцию узнать о судьбе других четырех институтских вагонов и вернулся очень встревоженный. Оказалось, что эти четыре вагона прицепили к другому составу и он уже отправился в путь…
Состав из товарных вагонов, обогнув Москву, остановился в Бирюлеве. Платформа была забита людьми и скарбом.
— Осади! Осади от вагонов! — надрывно кричал начальник в красной фуражке. — Состав переполнен! Посадки не будет.
Командир с красной повязкой на рукаве и с ним несколько военных с винтовками останавливались у вагонов. Двое влезали в открытые двери и проверяли документы. Командир, заглянув в дверь, где ехали Татьяна и Черские, крикнул:
— Тут еще можно поместить человек пять. Эй, Федоренко! Давай матроса, что отстал от санитарного, и ту старуху с внучатами.
— Есть! Сейчас приволоку!
Здоровенного матроса в бушлате поверх тельняшки, с забинтованной головой впустили в вагон. Он сразу забрался на верхнюю полку. Старушку с детьми разместили в левом углу.
— Товарищ начальник! Видите, я без ног. Прикажите и меня впустить.
Командир посмотрел на небритого, мордастого парня со щербатым ртом, стоявшего на костылях, махнул рукой:
— Федоренко, пропусти!
Тот вскарабкался в вагон и уже оттуда закричал:
— А бабу? Она за мной ухаживает. Лушка! Скорей!
Краснощекая девка с узлами протиснулась к двери.
— Ладно, пусть лезет, — сказал командир и, оставив у вагона часового, пошел дальше…
Поезд выбрался на Рязанскую дорогу только вечером — приходилось пропускать воинские составы. Новички, готовясь к ночлегу, стали устраиваться поудобней. Бабка с ребятишками прикорнула на полу, матрос, расстелив бушлат, развалился на верхних нарах над Клейменовыми. Щербатый, усевшись справа на нижних нарах, долга курил, косясь на Татьяну.
Тронув за ногу пожилого с седоватой бородкой соседа, развязно сказал:
— Ты, профессор, подвинься чуток, я тут лягу. А не желаешь — иди наверх. Там просторнее.
— Позвольте, я на этом месте еду от самого Северограда.
— Цыц! Я инвалид войны. Не видишь, что ли? Вот хвачу костылем — зачешешься.
«Профессор», кряхтя, забрал плед, подушку, саквояж и вскарабкался на верхние нары.
— А ты, поп, чего тут разлегся? — ткнул Щербатый пальцем длинноволосого, в роговых очках.
— Я не поп, а известный музыкант. И вам же освободили место.
— Вот и ложись туда, а я интересуюсь устроиться поближе к этой крале, — кивнул он на Татьяну.
— Вы там полегче в выражениях! — крикнул Черский.
— Заткнись, доктор! Ты не в собственной вилле! — прохрипел Щербатый.
Музыкант, видя, что он сжимает костыль, сдвинул свои пожитки влево и снова лег.
— Ага, одумался, музыкант… А то у меня живо получишь. Иди, Лушка, располагайся…
В этот миг с верхних нар свесилась забинтованная голова матроса. Рука в полосатой тельняшке с огромным кулаком придвинулась к носу Щербатого.
— Видишь это? Так прикуси язык. А то я на твоей щербатой морде изображу такую виллу, что домашние не узнают.