Страница 37 из 60
Временный Исполнительный комитет Совета Рабочих Депутатов»,
«Лег спать под утро, так как долго говорил с Н. И. Ивановым, которого посылаю с войсками водворить порядок. Ушел из Могилева в 5 утра. Спал до 10 часов. Когда проснулся, погода была морозная, солнечная. В окно видел, как на какой-то станции идущий на фронт полк встретил наш поезд гимном и громким «ура!». Бог даст, беспорядки в столице, которые, как я слышал, происходят от роты выздоравливающих, скоро будут прекращены... Дивная погода. 7 градусов мороза».
(Из дневника Николая II)
СУХАНОВ. Я проснулся или, быть, может, очнулся от каких-то странных звуков. Я мгновенно ориентировался в обстановке, но не мог объяснить себе этих звуков. Из угловой ложи Государственного совета Екатерининского зала, где я спал на полу, прикрывшись шубой, я увидел, как два солдата, подцепив штыками холст репинского портрета Николая II, мерно и дружно дергали его с двух сторон. Над председательским местом думского белого зала через минуту осталась пустая рама, которая продолжала зиять в этом зале революции еще много месяцев...
На верхних ступенях зала, на уровне ложи, в которой я находился, стояли несколько солдат. Они смотрели на работу товарищей, опираясь на винтовки, и тихо делали свои замечания. Я подошел к ним и жадно слушал. Еще сутки назад эти солдаты были безгласными рабами низвергнутого деспота, и сейчас от них зависел исход переворота. Что произошло за сутки в их головах? Какие слова идут на язык у этих черноземных людей при виде сцены шельмования вчерашнего «обожаемого монарха».
Впечатление, по-видимому, не было сильно: ни удивления, ни признаков интенсивной головной работы, ни тени энтузиазма, которым был готов воспламениться я сам... Замечания делались спокойно и деловито — в выражениях столь «категорических», что не стоит их повторять.
Мне захотелось с кем-нибудь поделиться своими ощущениями. В верхних рядах я увидел дремавшего в кресле Залуцкого. Из всех большевиков он вызывал у меня наибольшую симпатию. Как-то Станкевич очень точно сказал о нем: чрезвычайно мягкий, даже милый, но всегда печальный и озабоченный, как если бы кто-либо из близких был долго и безнадежно болен, и это заглушало все остальные воспоминания от мира и толкало на самые отчаянные решения, лишь бы скорее избавиться от этого гнета и наконец зажить по-хорошему...
Я решил поговорить с Залуцким, но в этот момент с криками: «Измена! Нас предали!» — в зал ворвалась толпа солдат.
ЗАЛУЦКИЙ. В эту ночь я спал в Екатерининском зале. Кресла, предназначавшиеся для того, чтобы послушные думцы не дремали при обсуждении государственных дел, а сидели прямо и торжественно, были очень неудобны. Наверное, это обстоятельство и негромкий говорок, который шел вокруг всю ночь, навеяли какие-то обрывки снов. Казалось, что я опять в общей камере. Завтра этап. А куда погонят — неизвестно.
Проснулся от крика: «Измена! Нас предали!» Первое, что увидел, открыв глаза,— зияющая рама портрета Николая, а под ней возбужденная толпа солдат, из которой и раздавались эти крики: «Предали нас, братцы! Измена!» Солдаты, как и я спавшие в креслах, повскакали с мест и бросились вниз. Я тоже спустился вслед за ними и увидел среди волнующихся Падерина — большевика из Преображенского полка.
— Что случилось? — спросил я его.
— Вот, товарищ из Совета,— обрадовался он и протянул мне какой-то листок.— Приказ Родзянко.
Я быстро прочел его — все стало ясно. Солдаты обступили нас. Ко мне протиснулись Подвойский, еще кто-то из наших. А вокруг гудели:
— Нехорошо получается, загонят в казармы, отберут оружие, а что не так — из пулеметов... Вам, рабочим, что — опять к станку, а нас под трибунал и к стенке... Опять офицеров на шею сажают! Хочут революцию прикрыть — ясное дело!.. Куда Совет ваш смотрит? Как на улицу звали — так «ура», а теперь — спите тут, мать вашу...
Я встал на кресло и громко сказал:
— Товарищи солдаты! Этот приказ принадлежит исключительно Родзянко! Совет рабочих депутатов о нем не знал! Мы считаем этот приказ провокацией и контрреволюцией!
Сразу же раздались крики:
— Арестовать этого Родзянку! Правильно! Старому режиму хотят продать!
— Товарищи солдаты! — раздался вдруг откуда-то сверху голос.— Я член Исполнительного комитета Совета рабочих депутатов Николай Суханов! — Он стоял в ложе Государственного совета и вещал оттуда. Небритый и какой-то весь помятый, он неловко взобрался на кресло, чтобы его лучше было видно.— Успокойтесь, товарищи! Поймите, что без офицеров нет армии. Революцию надо защищать. А что вы будете делать без офицеров, если сегодня придется вступить в бой с регулярными фронтовыми частями? Армия без офицеров — это стадо. Все погибнем. Все.
На какой-то миг стало совсем тихо. Я посмотрел на солдат. Десятки лиц, самых разных, выражали тревожное раздумье. Были среди них и те, кто струсил и искал глазами ближайшего выхода из зала. Но большинство горело решительностью. Раз выбрав своим неспешным крестьянским умом дорогу, они готовы были идти до конца.
Тишину нарушил пожилой солдат.
— Если такие офицеры, как прапорщик Кубышкин,— сказал вдруг негромко он,— то можно, а если как Зюлин, то не надо...— И, почувствовав, что его не поняли, он снова повторил: — Если такой офицер, как прапорщик Кубышкин,— он за революцию пойдет...
А если как Зюлин — он против царя никак. Под ним мы точно будем — стадо, только царское. Надоть офицеров, но только хороших. Это господин из Совета правильно сказал.
Вокруг одобрительно загудели. Стоявший рядом со мной солдат подхватил:
— Папаша верно сказал. Обороняться мы, конечное дело, согласны, но разрешите тоже и нам по ндраву себе офицеров оставлять. А тех, кто по мордам нас лупил, тех, кто царям и князьям сочувствуют, — нам таких не надобно. А приказы будем признавать только те, какие Совет подписал!
Толпа опять одобрительно зашумела, и опять вперед выступил пожилой:
— Товарищ рабочий, как на улицу вы нас звали, так «за мир» говорили. А теперь про войну все молчат... Почему Совет приказ не отдает? Ты прямо скажи, товарищ, всему обществу...
Солдаты сразу притихли, повернулись ко мне.
— В Совете не все думают одинаково,— ответил я.— Надо, чтобы в Совете прозвучал ваш голос. У нас есть предложение. Сейчас вы все пойдете по своим частям. Выберете из своих товарищей ротные комитеты. И от каждой роты присылайте своих депутатов сюда, в Совет. Будет у нас Совет рабочих и солдатских депутатов. Будем думать, бороться и решать вместе. А оружия не отдавайте. Держите его крепче.
— Уж за это, товарищ, будь спокоен,— сказал пожилой и пошел к выходу. За ним дружно потянулись остальные. Ко мне подошел Суханов и плюхнулся в кресло.
— Зачем вы это сделали? — спросил он.— Ведь нельзя же так, по наитию, с пылу, с жару, решать политические вопросы. Только-только стабилизировалось положение в Совете... А тут хлынет эта масса... Ведь они действительно могли пойти и арестовать Родзянко... Даже по вашей ортодоксальной теории Совет — это чисто пролетарская, классовая организация... При чем тут эти?.. Где же чистота ваших принципов? Совет рабочих и солдатских депутатов? Что это такое?
После тяжелой ночи и этого неожиданного митинга на меня нахлынула вдруг волна усталости. Спорить с Сухановым было скучно и не хотелось. Но ответить было надо.
— Это будет,— сказал я,— с точки зрения ортодоксальной теории — я надеюсь, вы Ленина еще помните? — революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства.
— И в такое время,— Суханов не скрыл усмешки,— вы помните эти цитаты? Да оглянитесь вы вокруг! Когда вы выступаете перед толпой, в вас чувствуется реалист. И вдруг... эта, извините, замшелость... Вот вы выдвинули идею — Совет рабочих и солдатских депутатов. Ну, хорошо. А вы подумали, что вам, вашей партии это, простите, просто невыгодно, совсем невыгодно... На что вы рассчитываете? Думаете, эти «папаши» вас поддержат? Какая наивность! Ваш «интернационализм», «революционно-демократическая диктатура» — да они всего этого просто не выговорят, я уж не говорю о том, чтобы поняли. Эта темная крестьянская масса пойдет за любым демагогом. Добычей эсеров — вот кем они станут, вот кому вы прибавили голосов в Совете. Так что расчет ваш, извините...