Зорькина песня

— Голова! — воскликнула Галка и одобрительно хлопнула Зорьку по спине. — А ну, девочки, кончай митинг! Давай, давай, Наташка, нечего жир нагуливать.

День разгорелся жаркий, словно в степь ненадолго вернулось лето. Разговоры постепенно смолкли. Было душно и пыльно. Жажда саднила горло, рот обволакивался шершавой противной плёнкой. Даже неистощимая на выдумки Галка сникла.

Девочки уже не бегали с корзинками к площадке, а с трудом волокли их по земле между рядами.

Анка Чистова внезапно села и сказала спокойно:

— Девочки… всё.

Лицо её побледнело. Кто-то крикнул:

— Воды!

Зорька почувствовала: ещё секунду — и она тоже упадёт. Поле надвинулось на неё, закачалось перед глазами. Крики девочек, собравшихся возле Анки, доносились до неё будто издали, приглушённые расстоянием.

Она закрыла глаза. «Ничего, сейчас пройдёт… Ничего, доченька, ты у меня храбрый парень…» — словно наяву услышала она слова отца.

Зорька встряхнула головой, открыла глаза. Поле ещё медленно плыло, покачивалось… Зелёное море… белые барашки на волнах. Будет ли им когда-нибудь конец?

Издали казалось, что кусты зеленовато-коричневые. Если присмотреться, с одной стороны они наполовину красные и усыпаны чёрными смоляными точками. Из раскрытых коробочек белой пеной лезет хлопок. Вата с зёрнышками внутри, как дольки апельсина. «Каждая спасённая коробочка — это выстрел по врагу», — сказал Коля-Ваня…

Сколько же получится пороха из собранных ею корзин? Много, наверное… Порохом начиняют патроны… Начиняют, как пироги капустой… Подавится Гитлер такими пирогами.

— Вот тебе, вот тебе, жри, фриц! — со злостью шептала Зорька и, уже не разгибаясь — так легче, переходила от куста к кусту, волоча за собой тяжёлую корзину.

Девочки что-то кричали, но Зорька не слышала. Она потеряла счёт времени и перестала чувствовать усталость.

— Хлопок! — вдруг закричала над её головой Рахия. — Хлопок спасай!

Зорька с трудом распрямилась. Рахия бежала к площадке, где будто живая шевелилась гора собранного хлопка.

Ветер усиливался. За дорогой по степи катились, цепляясь друг за друга, серые шары перекати-поля.

Вдали, там, где ряды хлопчатника сливались в ровное единое поле, внезапно возникла буро-жёлтая кружащаяся пылевая воронка. Она подбирала по пути сухую траву, ветки саксаула, палые листья, гнала впереди себя мутную волну пыли.

Девочки в панике забегали по полю.

На площадке метались Вера Ивановна и Рахия, пытаясь натянуть поверх собранного хлопка брезент. Зорька со всех ног бросилась к ним.

— Держите крепче! — кричала подоспевшая Галка.

Рядом с Зорькой и Верой Ивановной за брезент уцепилась Анка Чистова. Воронка приближалась, увеличивалась, вырастая в огромный вертящийся столб. Волны мелкой острой пыли шли одна за другой.

В последнюю минуту девочки успели натянуть брезент на хлопковый холм. Волна песка хлестнула их по спинам. Зорька закрыла глаза и изо всех сил уцепилась за брезент. Ветер вырывал его из рук, надувал парусом.

— Ничего себе погодка! Как в Африке! — крикнула Галка, сплёвывая песок.

Когда Зорька открыла глаза, столба уже не было. Ветер дул так же сильно. Ветки хлопчатника стелились понизу. По степи катились сорванные с шестов плакаты, мчались наперегонки шары перекати-поля. Только сухие белые сучья саксаула тянулись к угрюмому красноватому небу.

Глава 18. Черные пятна

— Ты была когда-нибудь в настоящих горах? — спросила Галка.

— Нет… Папа только хотел отпуск взять и поехать в горы, как война сразу началась. А ты?

— И я не была… а может, и была когда, не знаю. Мы с мамкой и бабушкой, считай, всю землю обходили. Бабка моя здорово гадала. А потом мамка заболела. Мы ночью стучались, стучались в хату, а тётка вышла, здоровая, как квашня, да как заорёт: «Геть звидсыля, цыганские морды! Ще обкрадёте!» Больно нам её богатство нужно было. А потом мамка померла в лесу. Всё плакала перед смертью, что нет у нас своей хаты… И бабушка померла.

— Бедная… — Зорька вздохнула и погладила Галку по руке.

Галка сорвала камышину, размяла бархатистую головку, распрямила ладонь и подула. Белые пушинки закружились в воздухе. Она проследила взглядом за пушинками и сказала просто:

— Чего уж там бедная. У всякого своё счастье.

— A у тебя какое?

— У меня? — Галка усмехнулась. — У меня цыганское. Я знаешь, чего хочу?

Она посерьёзнела и искоса взглянула на Зорьку.

— Не будешь смеяться?

— Не буду.

— Вырасту большая и залезу на самую высокую гору, какая только есть на земле… чтоб облака внизу. Построю себе хату и буду жить. С горы всё видно внизу… города, деревни. Всё, всё… Сяду на самую макушку и буду целый день песни петь.

— Здо́рово. Только я бы так не смогла. Если одна, без людей.

— Я ж тебе что говорю: у всякого своя судьба. Вот ты тоже, как и я, в детдоме, а всё не одно и то же.

— А какая разница?

— Для Коли-Вани никакой, а для Краги есть.

— Ну да?!

— Он тебя ещё за ухо не крутил? Вот видишь, боится: придёт твой отец с войны и даст ему за это, а у меня никого нет, меня можно…

— Почему же ты Коле-Ване не скажешь? Никто Краге права не дал уши крутить!

Галка помолчала и сказала тихо:

— Больной Коля-Ваня… Ему скажи, он и заболеет сразу. Чёрт с ним, с Крагой, не оторвал же уха… Ох и посчитаюсь я с ним когда-нибудь, век будет помнить!

Они сидели в камышах на бугуте — длинной земляной насыпи. Эти насыпи делили рисовое поле на ровные квадраты. Когда рис поспевал, воду из квадратов спускали в арык и ждали, покуда земля высохнет, чтобы начать жатву. Метёлки риса местами полегли, перепутались. Ссохшаяся глинистая почва, рассечённая множеством трещин, колола босые ноги. Девочки берегли обувь и жали босиком.

В понедельник школу в посёлке закрыли до конца уборочной. На высокой, обитой коричневым войлоком двери повисло объявление: «Все ушли в колхоз».

Ребята возвращались из колхоза домой затемно. Еле волоча ноги, но не вразброд, а строем. Это получилось само собой, хотя Вера Ивановна и не требовала.

Вместе с детдомовцами возвращались с полей школьники и жители посёлка. Ребята поглядывали на них и невольно ровняли шаг — пусть все видят: идет дружная семья, коллектив. Все вместе. Рахия и Бабатай жили на краю посёлка, но они доходили в общем строю до ворот детского дома и только потом возвращались назад, домой.

Председатель колхоза, щуплый старик с редкой седой бородкой на коричневом, точно запечённом на солнце, узком лице и в громадной меховой шапке, несколько раз приезжал в поле, где работали детдомовцы. И каждый раз на крупе его коня лежал мешок с дынями.

— Хорошо работает детдом, ах, хорошо! — фальцетом кричал он, разрезая янтарную медовую дыню широким кривым ножом. — Николай Иванович, отдай мне в колхоз. Я за таких джигитов в ноги тебе кланяться буду!

Никакие тяготы не шли в сравнение с радостью, которая охватывала ребят, когда они видели сделанную ими работу. Зорька впервые почувствовала это в тот день, когда они переходили с хлопкового поля на рисовое.

Она шла и всё время оглядывалась. Там, где два дня назад была пустая площадка, возвышалась теперь белоснежная гора собранного ими хлопка.

Поле стояло тихое, чистое, без единого белого пятнышка. Старик с плугом уже провёл первую борозду, запахивая кусты. За зиму они перегниют в земле и дадут пищу новому урожаю.

А возле горы стояли две машины, и женщины набивали хлопком мешки. Прямо отсюда хлопок повезут на станцию, погрузят в вагоны и отправят на фабрику.

Фабрика представлялась Зорьке громадным зданием из красного кирпича с чёрными высокими трубами. Внутри здания ряды железных машин с маленькими и большими колёсами. Колёса крутятся, жужжат, как осенние сердитые мухи. Машина гудит низким голосом, перерабатывая хлопок. Из дверцы сбоку широкой лентой льётся готовая материя зелёного цвета.