Великий князь всея Святой земли

Андрей Синельников

Великий князь всея святой Земли

Ищите и обрящите…

«Бог сотворил человека для владычества над миром и положил ему два духа, что бы руководится ими. Это духи Правды и Кривды».

Детство

Юность? Вздымающаяся волна. Позади ветер, впереди скалы.

Душная ночь середины лета навевала на князя Андрея воспоминания и пробуждала какие-то тусклые обрывочные видения. Совсем недавно было летнее солнцестояние, круг солнечный пошел на убыль. Как и вся княжеская жизнь, год начал стремиться к закату, отползать туда на запад, куда отползло к вечеру сегодня жаркое летнее солнце – Ярило. Ярило – солнечный Бог всех Ариев, всех детей славянских – славных, коему капища, до недавнего времени, в Яриловой долине в стольном городе Владимире стояли. Род, Сварог, Хорос – Боги, ныне по-разному называемые и по-разному чтимые, забываемые среди смердов и дружинников, не так давно прозываемых внуками Дажьбожьими, а ныне крещенными поголовно и, от старания своего смердского, забывшими старых Богов почти повсеместно.

Он же, не в пример им, хоть и носил уже давно имя Боголюбивого, относился к нему немного по-своему, по-братски что ли. «По истинно Хрестиански», как скажут потом, но и еще сам как-то не разобрался в истинности этой веры в себе, да и этот душный вечер не располагал к Богоисканию. Он давно уже оставался один, даже среди братьев и родни, потому, как под Братством понимал, что-то иное, им не доступное, или доступное только избранным, тем, кто солнечные мистерии справлял, так же, как и он, в среде Посвященных и Знающих. Князь тяжело вздохнул, то ли жара его притомила, то ли думки тяжелые, то ли предчувствия, но что-то было невмоготу сегодня. Он встал, зажег свечу, отпил медового квасу, и перед глазами замелькали картины, как будто открылась дверь в неведомый мир прошлого и будущего, странно перемешанный чьей-то невидимой, но могущественною рукою.

На седьмом десятке лет, он мог себе позволить оглянуться назад, на прожитое, а впрочем, он мог себе позволить разорвать завесу времени нового, вперед туда в следующие дни, он умел это. За годы учений это стало подвластно его воле, но пользоваться этим, за неимением большой надобности, не любил. Да и сегодня жара несла с собой какой-то кровавый туман, который не рассеивался, и какая-то сила, внутри его, одергивала князя, как бы оберегая его от чего-то страшного.

Вдруг, как колокольчик, раздался в ушах заливистый смех матери, она – дочь сурового хана Алепы Асеневича, вообще мало смеялась, и смех ее слышал только он, да еще, наверное, старая нянька. Мать он почти не помнил, по рассказам няньки знал, что была она молода и своенравна, все в деда знаменитого хана Гюргея, Гиргена, как называли его славяне. Дочь вольных степей, выданная за князя Юрия, скорей из политических соображений князя, чем из нужды ханской Орды, она в Суздале держалась независимо и по-царски, всем своим видом раздражая и приводя в ярость земских бояр – «своеземцев», зацепившихся за землю и не переносящих на дух этот вольный ветер степей. Звон этого степного колокольчика, как будто болтающегося на шее дикой половецкой кобылицы, только из собственной милости позволившей положить на нее чепрачное седло, так и остался в его ушах с пятилетнего возраста. Он не слышал его больше, с того времени как мать ушла туда в царство мертвых, в рай как принято говорить сейчас при новой вере, в Ирий, как говорила нянька и мать, как учили древние волхвы там, в суздальских дубравах, где он любил бегать со своими сверстниками.

Отец после смерти матери засуровел весь, как-то набычился. Он и так походил на медведя, хотя был не медвежьего рода, а тут, стал походить на медведя шатуна, страшного в своем одиночестве и ужасного в своей злобе. Кто уж там, и где, чего ему насоветовал, но пропал он из мальчишеской жизни сразу и как-то разом. В Господине Великом Ростове и в его родном сказочном Суздале это вроде бы ни кого и не побеспокоило, только слухи ходили странные, мол, уехал князь в страны Заморские к Гробу Господню то ли грехи замаливать, то ли доли новой искать. Отца он не то чтобы не любил, а скорее не знал. Того молодого князя Юрия Ростовского, про которого ходила досужая молва что, мол, князь великий любитель жен, сладких пищ и пития и день и всю нощь на скомонех пия, препроводит, того князя он, по малолетству, просто не помнил, а старого Юрия Долгие Руки он уважал и ценил за упрямство и устремленность, но за отца кровного, вроде бы как, и не держал. Да и про Гроб Господень тоже тогда мало чего разумел.

Учитель его, монах греческий Нестор, рассказывал ему что-то про то, как обрушился на землю огненный меч божий или стрела огненная, то ли Перуна-громовержца, то ли самого Верховного Бога Рода. Страшное было дело, камни сыпались с небес, реки закипали кипятком, и зажглась в небе огненная звезда, затмившее самого Бога Ярилу – Солнце. Горела та звезда сначала на восемь концов пламенных, потом знаком святым арийским, счастье и волю приносящим, а затем вспыхнула крестом огненным. Крестом Святовита – знаком, коему многие поклонялись и чтили: у германцев, индийцев, кельтов, персов, славян, у всех, кто тогда составлял один народ и говорил на одном языке.

А это, говорили учителя, был не просто знак, а знак того, что пришел в мир новый общий единый для всех Бог, несущий мир и благость всем, кто ему поклонится и веру его для себя изберет. А спустя, без малого, три десятка лет после той звезды Вефлиемской, названной так волхвами и магами, в Царьграде появился пророк. Некий Иисус, величаемый Христом, начал о новой вере рассказывать, да был схвачен и распят на кресте, и, мол, с этого учинилась смута великая и раскол в великом городе, да и всем царстве Ромейском. Ну, да это его тогда волновало мало, а больше трогало его пение на хорах и вообще службы церковные красивые, с запахом ладана и сладким вином на причастие.

Андрей улыбнулся воспоминаниям. Привиделось ему, как с ватагой дворовых ребятишек носился он по полям и в березовых рощах за околицей города. Как суровый дядька учил его держать меч и натягивать тугой лук, как больно падал он с боевого коня, которому едва дотягивал до холки, а садиться ему помогал тот же дядька, сурово улыбающийся в седые усы и ласково хлопавший по спине заскорузлой дланью воина.

– Держись крепче, сынок, – поучал он, – Это мать сыра земля к себе зовет, силы поднабраться. Помни ее, не забывай, в какой земле не будешь, а своя дороже. Она родная оттого, что род твой на ней и могилы родичей на ней, в какой бы земле они не лежали, а души их здесь. Вот они тебя и зовут, видно сказать что-то хотят, ты приложись к земле, послушай, сердцем послушай, ухом не возьмешь.

Так говаривал мудрый дядька Данила – Даниил, в боях рубленый, колотый, в Святой Град Ерусалим хаживавший, с ушкуйниками плававший и все на свете знающий.

Но беспечное детство закончилось быстро, со смертью матери и отъездом отца, даже быстрее, чем надо было. И он, еще недоросток, вместе со старшим братом Ростиславом, вместо положенных десяти лет, был взят с женской половины в неполных семь и отправлен в валеты – мальчики, на учебу и воспитание на княжеский двор отцовского брата Вячеслава. С ним остался только дядька его Даниил, да малое количество княжьих отроков, по разумению такого времени с ним воспитывавшихся, и бывших его другами, почти братьями, еще с пеленок.

Учение ему нравилось, языки он постигал быстро и без нарочитого упорства, в отличие от старшего брата и многих сверстников. Даже младшего Михаила, еще совсем сопляка, умудрился приобщить и к греческому и к латыни – языку мертвому, церковному, но для понятия того, что в мире происходит, и куда Вера поворачивается необходимому. Арабский, да чудский языки знали они, с детства. Забегая, то на Чудскую сторону Суздаля, где жили меря, весь, мурома и мордва, то есть «чудь белоглазая», то на торжище, где сидели и торг вели купцы, почитай, со всех краев, а более, с тех, что вниз по Волге матушке, и по пути из варяг в греки.