Вино парижского разлива

Посетители слушали г-на Ребюффо внимательно и с почтением. Он занимал видное положение в обществе, пользовался всеобщим уважением — это придавало вес его словам, и, хотя каждый остался при своем мнении, возразить никто не решился. Наступила примиряющая пауза, все как будто успокоились, а Планшон, желая показать, что г-н Ребюффо не зря сотрясал воздух, любезно предложил инспектору что-нибудь выпить. Тот неуклюже отказался, что-то смущенно пробормотал на прощание и удалился, ссутулившись, ибо чувствовал спиной удивленные, беззлобно-насмешливые взгляды.

Инспектор пересек площадь Борнебеля, где еще попадались прохожие с зонтиками, и свернул на совсем пустынную улицу. Не обращая внимания на дождь, он вновь переживал в мельчайших подробностях все происшедшее в «Центральном». Он понимал, что личная неприязнь, которую он испытывал к г-ну Ребюффо, еще не объясняет вспыхнувшую в нем ярость против этого человека. Несомненно, существовали причины иного порядка, но почтение к своей должности помешало инспектору углубиться в их анализ. Если он докопается до этих причин, казалось ему, то окончательно лишится покоя, и он попытался больше об этом не думать. Чтобы отвлечься, он углубился в мысли о домашних заботах, но, как выяснилось, просто подошел к той же проблеме с другой стороны. Задумавшись о своих денежных затруднениях, он вспомнил о листке, опущенном в почтовый ящик: завтра утром он получит уведомление. Угроза надвигалась неотвратимо, но ситуация была не лишена юмора: инспектор как будто сам себе готовил сюрприз. Ведь он мог бы не опускать уведомление в почтовый ящик, а просто сунуть в карман и считать, что получил его. Но ему захотелось дать себе видимость отсрочки хотя бы на одну ночь. И теперь, идя по темным переулкам, он ловил себя на мысли: а вдруг письмо задержится на почте? — как будто это могло что-нибудь изменить.

И вот, размышляя об этом, он вдруг понял причину того яростного, невысказанного протеста, который вызвало в нем поведение г-на Ребюффо. Этот счастливец, всегда такой пунктуальный, не откладывал уплату налогов ни на день, ни на час, а значит, никогда не преподносил себе подобных сюрпризов. Расплачиваясь почти всегда без промедления, он избегал риска, которому подвергаются все налогоплательщики, на время выбрасывая из головы необходимость уплаты налогов. В сознании инспектора понятие долга — долга налогоплательщика в том числе — было неразрывно связано с такими состояниями, как искушение, мучительные сомнения, колебания. Администрация не требует немедленной уплаты налогов, стало быть, налогоплательщику предоставляется некий льготный срок: он волен располагать своей наличностью на время, в течение которого может наделать глупостей, истратить предназначавшиеся для уплаты налога деньги на дурные дела, но может также преодолеть все искушения и с честью выполнить свой долг перед государством. А г-н Ребюффо уклонялся от того, что обязан делать каждый налогоплательщик, выполняя, таким образом, лишь самую ничтожную, самую необременительную часть долга. «Свинья, — пробормотал инспектор, — я таки знал. Я всегда подозревал, что этот тип пренебрегает своим долгом». Тем временем он вышел из темного переулка и уже видел впереди электрический фонарь на бульваре Вильсона (Вильсон, Вудро, род. в 1856 г. в Стэнтоне, штат Виргиния. Кандидат на пост президента США от демократической партии, был избран дважды: в 1912 и 1916 гг. Автор «Четырнадцати пунктов»[2]. Ум. в 1924 г. в Вашингтоне), освещающий маленький кирпичный домик, в котором он жил.

На следующее угро, когда г-н Готье-Ленуар и его жена завтракали, почтальон принес уведомление. Инспектор прочел его и произнес без всякого выражения:

— Я получил уведомление. До первого ноября надо заплатить налоги.

— Уведомление? — удивилась жена. — Кто же его прислал?

— Налоговый инспектор… в этом году я не заплатил вовремя…

— Как? Ты посылаешь уведомление сам себе? Что за бред!

— Почему я не могу послать себе уведомление? Ты что, думаешь, я воспользуюсь своим положением и предоставлю себе льготы? Я такой же налогоплательщик, как и все. — Г-н Готье-Ленуар гордо вскинул голову и повторил: — Да, как и все.

Жена пожала плечами. У нее мелькнула догадка, что муж отправил уведомление по почте, чтобы призвать ее к экономии и бережливости. Она приготовилась выслушать нотацию, но пауза затянулась, тогда ей стало жаль мужа, и она сказала:

— Я много потратила на платья, слишком много. Прости, пожалуйста.

— Нет, что ты! — воскликнул инспектор. — Женщина должна красиво одеваться. Ты не купила ничего лишнего.

Г-жа Готье-Ленуар печально вздохнула; муж, тронутый ее раскаянием, нежно поцеловал ее и отправился на работу. Оставшись одна, она принялась лихорадочно укладывать вещи — те, что не успела упаковать накануне вечером, — а в десять часов взобралась на подоконник; окно выходило на бульвар Вильсона. Когда молодой лейтенант, проезжая верхом по бульвару, поравнялся с ее домом, она с чемоданом в одной руке и шляпной картонкой в другой спрыгнула к нему прямо в седло, и, дружно пришпорив коня, парочка ускакала в далекий гарнизон на востоке страны; с тех пор в Нанжикуре никто больше не слышал о г-же Готье-Ленуар. Инспектор, вернувшись домой в полдень, узнал о случившемся из записки следующего содержания: «Я уезжаю навсегда с тем, кого люблю всем сердцем».

Он долго плакал в тот день, и на другой день, и на третий тоже, потерял сон и аппетит, худел на глазах, наконец, совсем обессилел и слегка повредился в уме. Он почему-то решил, что его жену конфисковала налоговая полиция, и возмущался тем, что арест на его движимое имущество был наложен без предварительного уведомления. Одно за другим он отправил самому себе как представителю налоговой инспекции несколько ходатайств и получил официальные письма, написанные его же рукой, в которых говорилось, что жалоба будет рассмотрена в соответствующей инстанции. Неудовлетворенный этими уклончивыми ответами, он решил пойти на прием к самому себе в налоговую инспекцию. И вот однажды утром инспектор явился туда незадолго до девяти часов и направился в свой маленький кабинет, где он обычно принимал налогоплательщиков, приходивших просить отсрочки. Держа в руке шляпу, он опустился на стул для посетителей перед столом инспектора и заговорил, обращаясь к полированному креслу, стоявшему по другую сторону стола:

— Господин инспектор! Я направил вам три жалобы по поводу конфискации у меня жены в октябре текущего года. Ознакомившись с вашими ответами, я пришел к выводу, что для внесения в дело полной ясности мне необходимо поговорить с вами лично. Заметьте, господин инспектор, что по существу вопроса у меня нет возражений. Бесспорно, налоговая полиция вправе изъять у меня жену. Я хочу это подчеркнуть, господин инспектор. Я далек от мысли осуждать или критиковать действия руководства. Разумеется, я всегда любил жену и сейчас еще нежно люблю ее, но мне и в голову бы не пришло уклониться от нового требования налогового законодательства. Ее решение для меня закон, я никогда не позволил бы себе усомниться в его правомерности. А то ведь если налогоплательщики сейчас откажутся внести в казну своих жен, то завтра вообще перестанут платить налоги, и представляете, куда это нас приведет? Нет, повторяю, в этом деле меня шокирует не форма налога, откровенно говоря, несколько необычная, а пренебрежение установленными правилами. Да, господин инспектор, вы не выполнили ваших прямых обязанностей: ведь я не получил ни уведомления, ни повторных предупреждений о том, что мне надлежит внести мою жену в кассу налоговой инспекции, не было также ордера на конфискацию. Мало того что здесь задета честь налогоплательщика, оскорблены и мои личные чувства. Ведь, если бы были соблюдены законные сроки, предусмотренные уведомлением, я мог бы располагать женой еще несколько недель. Но, повторяю, уведомления я не получал. Это вопиющее нарушение. Поэтому смею надеяться, господин инспектор, что я вправе требовать компенсации.