Февраль

— Товарищи! Экстренное сообщение! — Зал замер.— В городе начинается полная анархия. Тысячи солдат не желают возвращаться в казармы, где они могут ожидать ловушки... Они не имеют ни крова, ни хлеба. Сегодня ночью им — революционным борцам — негде спать. Они распылены по городу и, будучи голодными, могут пойти на крайности — стать источником буйств и грабежей.

В его несколько эмоциональную речь вдруг ворвалась спокойная реплика какого-то пожилого рабочего:

— Так надо накормить их и собрать сюда, в Таврический. Места хватит...

— Вот голос народа! — подхватил Керенский.— Вот чем должен заниматься Совет, а не распрями! Исполком Совета создал продовольственную комиссию. Во главе ее стоят известнейшие экономисты — наши товарищи Громан и Франкорусский. Вот они, — и он указал на «известнейших» экономистов, которых никто не знал.

Оба, растерявшись, поднялись со своих мест и неловко раскланялись.

— От вашего имени они возьмут продовольственные запасы военного ведомства,— продолжал Керенский,— и организуют снабжение Таврического, пунктов питания и самого Совета. Одобряете ли вы это решение исполкома?

Со всех сторон раздались одобрительные возгласы.

— Далее. Совет должен организовать охрану города и оборону революции. Исполком Совета создал военную комиссию, в которую вошли я и наши товарищи революционеры: подполковник военной академии

Мстиславский и лейтенант флота Филипповский.

— А от солдат? — крикнул Шляпников.

— Правильно! — подхватил Керенский, сразу же сориентировавшись, чем вызвал мое восхищение.— В комиссию будут включены солдаты — представители революционных частей, помимо них я предлагаю также ввести известного всем вам большевика, нашего товарища Соколова. Мы поручили комиссии разработать диспозицию по успешному завершению восстания.

Бурные аплодисменты покрыли его слова.

Керенский потряс меня, Он выиграл сражение до того, как оно началось. Возражающих нет.

Керенский сел, и тут же встал Чхеидзе.

— Товарищи, сегодня днем, когда на улицах шли бои, был создан Временный исполком Совета, которому все мы обязаны тем, что сейчас собрались здесь. Его председателем избрали меня, а заместителями товарищей Керенского и Скобелева. Кроме того, в состав исполкома вошли известные вам революционеры Соколов, Капелинский, Гриневич и Гвоздев.

Все заволновались.

— Этот состав, безусловно, не полон,— продолжал Чхеидзе,— поэтому я предлагаю ввести в исполком кроме поименованных борцов против царизма товарища Суханова, Александровича, рабочего Панкова и большевиков Стеклова, Красикова, Шляпникова и Залуцкого.

— А кто это? — крикнул кто-то из гвоздевцев.— Мы последних не знаем.

Чхеидзе был на высоте.

— Стыдитесь, товарищи! — бросил он кричавшему.— Это наши испытанные друзья, только что вышедшие из подполья. Предлагаю утвердить и приветствовать Исполнительный комитет Петроградского Совета рабочих депутатов!

Казалось, стены не выдержат этих оваций. Лица рабочих выражали восторг и умиление. На этом фоне резко выделялись мрачные и расстроенные лица большевиков.

Юлий Осипович Мартов, 44 года, один из лидеров меньшевизма, в годы войны занимал центристскую позицию, после февраля 1917 года возглавляет группу «меньшевиков-интернационалистов». В 1920 году эмигрирует в Германию, где и умрет от чахотки.

МАРТОВ. Там, в эмиграции, в Швейцарии, мне все время казалось, что какое-то колесо вертит нами, заставляет делать что-то не то, говорить не то... Война принесла с собой всеобщий кризис... Кровь, ужас... Но, по-моему, самое страшное — это моральный кризис... Да! Да! Утрата морального доверия друг к другу... Уничтожение каких-то идейных скреп, которые десятилетиями, при всех разногласиях, связывали всех нас — революционеров... Рабочие знали, кому верить... А теперь эта масса потеряла веру в старые морально-политические ценности. Вот в чем ужас...

Там, в Цюрихе, я старался не встречаться с Лениным... И дело не в прежних отношениях. Он давил, подавлял меня... Что меня больше всего коробило? Прямолинейность, стремление раздеть противника публично... С любым мужиком мог найти общий язык, а с такими интереснейшими людьми, как Плеханов, Аксельрод, Троцкий... да и со мной... как стена. Да и вообще я его интересовал лишь как барометр настроений определенных слоев... Не более того. Способен до бешенства довести... И доводил.

Я тоже разошелся с Плехановым... Чхеидзе и всех наших в Питере не совсем одобряю, но вместе с тем я же пытаюсь их понять!

Я вспоминаю первые дни войны... Париж... Огромная темная масса... не «оппортунисты», не «шовинисты»... народ... и все за войну. И точно так же было в Питере, Москве... На коленях... «Боже, царя храни!..» Как будто ничего не было: ни пятого года, ни нашей работы... Такое ощущение одиночества...

И вот выбор — либо сказать войне «нет!» и стать в положение отщепенцев по отношению к своему народу, изолировать себя от массы... всеобщее оплевывание, грязь... либо пройти весь этот путь с массой... Да, да, весь этот путь с его постыдными компромиссами, временным отречением от наших принципов... Я не оправдываю, но я очень хорошо понимаю тех, кто не смог выстоять и дрогнул.

И Чхеидзе там, в Питере, исходит из этой реальности... которая здесь... не всегда может быть понята. Да, он не Робеспьер, но связан с массой... И он не боится испачкаться... Я бы не мог, а он может... Поэтому не я ему судья...

Сейчас, конечно, что-то приближается... Но что? Ведь не от сознания необходимости социальной революции... Поднимутся потому, что на фронт идти не хотят, от голода, от холода... Вот что ужасно!.. Это же не социальная революция, а... Будут громить лавки, жечь, убивать... пугачевщина... На двести лет назад... Война обесценила человеческую жизнь, привела к всеобщей вере во всемогущество насилия... Да, это народное движение, да, мы не можем поворачиваться к нему спиной... Но и нельзя строить на нем легкомысленных спекуляций. Оно не может стать источником того великого движения, которое составляет нашу задачу.

Федор Дан сказал как-то о Ленине: что против него сделаешь, если он 24 часа в сутки думает о революции... А я... я думал, но боялся этой революции, вернее — столкновения необузданной стихии с той красивой мечтой, которую несли все мы... поколения революционеров... Ну и что из того, что многое пошло так, как он говорил? Я не верил, что наш народ способен был тогда... что-то создать... И сейчас не верю...

Вообще, когда мы говорим об особой роли — «исторической миссии» рабочего класса, мы иногда впадаем в какой-то идеализм. Этот вопрос сложнее, чем кажется на первый взгляд. В политической борьбе есть... как бы это сказать... разные арены... Одно дело — стачки, демонстрации, массовые выступления, когда противники стоят друг против друга. Тут необходимы такие качества, как мужество, прямота, способность к самопожертвованию...

И совсем другое дело, когда борьба идет на другой арене, точнее, в области высокой политики, где необходимы стратеги, тактики... Не только политика, но и, если хотите, политиканство... Тут уж, извините, над вашей прямотой, благородством противники будут только смеяться, обращая их в свою пользу. Тут действительно нужен опыт, громадные знания... Так что рабочим надо сначала учиться демократизму, учиться этой «высокой политике»... А потом уж... Нельзя же лезть в воду, не умея плавать.

ЛЕНИН. В политическом деятеле самая отвратительная черта — неопределенность... когда не знаешь, что от него можно ждать завтра...

В этом смысле Мартов, еще задолго до 17-го года, часто приводил меня в ярость. В нем тогда как будто сидели два человека... Один — революционер, с великолепным революционным темпераментом... А другой... совсем ненадежный... Какая-то размазня, поддающаяся самым подлым влияниям...

Чем всегда был опасен Мартов? Он любое — и правое и неправое — дело мог защищать с одинаковым блеском... И каждый раз был убежден, что прав... Как глухой... Там, в Питере, его коллеги — Чхеидзе и компания — сотрудничают с Гучковым и Милюковым, а Мартов здесь прикрывает их... Вот и получается: снимет последнюю рубашку, если понадобится товарищу, но в политике употребит свой «высокий ум» для оправдания предательства... Потому-то и стояли между нами долгие годы политической борьбы.