Страница 30 из 117
Октябрь, дни все короче, штормовой зюйд-вест, погода анафемская.
В городе, ослепленном, оглушенном, бушует пенная метель, причалы и рыбосушильные площадки затоплены водой, во многих местах кипенно-зеленые, с жемчужными гребнями волны докатываются до домов и превращают улицы в бурные потоки. И даже в полдень темень такая, что с трудом можно различить очертания расснащенных рыболовных судов, которые, лежа на рейде, треплют и рвут свои якорные цепи. Если цепи не выдержат, ничто не спасет корабли от гибели при этом дующем с моря штормовом ветре.
«Спаленка» на чердаке Зеленого Пакгауза битком набита мужчинами в долгополых шинелях и ушастых шапках, они толпятся у окна — отсюда, из Спаленки, лучше всего видно море, и Отец не отрываясь смотрит в свою длинную подзорную трубу. Все громко переговариваются, стараясь перекричать шум ветра и прибоя. То и дело слышатся названия кораблей, находящихся в особо угрожаемом положении, — «Онли систер», «Самбэрг Хед», «Риэлист», «Гудвумен» (это всё британские суда, купленные в Шотландии).
На просторном Парусном Чердаке так сильно воет и свищет ветер, так оглушительно хлопают ставни, что мы с Младшим Братишкой, вместо того чтобы кричать, объясняемся знаками, пытаясь при посредстве свисающего сверху каната приступом взять одну из поперечных балок кровли. Весь деревянный остов огромного строения жалобно стонет, кряхтит и скрипит, расстеленный на полу парус время от времени начинает биться в страшных судорогах.
Наконец мне удается взгромоздиться на балку. Здесь, под самой крышей, я лежу на животе и, словно Господь Бог с небес, озираю грандиозный ландшафт чердачного пола, а Младший Братишка продолжает подпрыгивать, все более ожесточаясь и распаляясь оттого, что никак не вскарабкается ко мне наверх, где, по его глубокому убеждению, сосредоточено в этот миг высшее счастье и блаженство жизни.
Но вот что-то произошло — мужчины один за другим торопливо выскакивают из Спаленки и с грохотом сбегают вниз по лестнице… приходится спуститься на землю и выяснить, что там еще приключилось в мире. А приключилось недоброе: шлюп «Гудвумен» перетер якорный канат и идет ко дну!..
Жутко было видеть, как этот ладный свежевыкрашенный корабль беспомощно летит по волнам прямо к берегу и в конце концов низко кренится набок — сраженный, с силою притиснутый к скале, ощетинившись косо торчащими вверх мачтами. И, пожалуй, еще ужаснее было видеть перекошенное лицо Отца — он стоял с раскрытым ртом, обнажив два ряда крупных зубов в широкой ухмылке, но то была ухмылка ярости и боли, а в глазах у него блестели слезы…
С моря донеслись резкие звуки, будто гулкая пальба, — это треснул и переломился бушприт корабля. Но темнота так сгустилась, что почти невозможно было различить несчастный шлюп, уже переставший быть кораблем.
Лишь под утро шторм начал стихать. На рассвете стали видны жалкие облупленные остатки изуродованного корпуса «Гудвумен», без мачт и бушприта, с раздробленным носом и обнажившимися шпангоутами. Вокруг покачивалась на громадных валах всевозможная корабельная утварь, и высоко на берегу, между домами, валялись обломки затонувшего судна вперемешку с водорослями, морскими губками и дохлой рыбой.
Лишь немногое удалось спасти с потерпевшего крушение корабля, который «не ушел от своей судьбы» и теперь лежал, опрокинувшись и намертво заклинившись между обросшими морской травой скалами, килем в сторону открытого моря, так что с берега через щели и пробоины в изувеченной палубе можно было заглянуть в пустую внутренность корпуса.
Штормовая ночь причинила и другие беды: один лихтер и два небольших баркаса постигла та же судьба, что и злосчастный шлюп, а на Круглине с одного из складских помещений сорвало и унесло крышу. Но все это было ничто в сравнении с катастрофой, разразившейся в ту же ночь у отвесных скалистых берегов южной части острова, где крупное иностранное судно потерпело крушение и пошло ко дну — со всем экипажем и со всем скарбом.
Как выяснилось впоследствии, этот безжалостный удар судьба нанесла голландской торговой шхуне «Моркеркен»; но тогда об этом не было известно, и вообще ничего не было известно до тех пор, пока обломки затонувшего судна и первые трупы погибших моряков не начало прибивать к берегу.
В дни и недели, последовавшие за штормом, к берегу прибивало все новые и новые обезображенные трупы, их зашивали в мешковину и складывали на церковной паперти.
То было мрачное время: темные дни, протяжный колокольный звон, бледные лица. Первых вынесенных морем утопленников провожала в могилу многолюдная толпа, в следующий раз похоронная процессия заметно поредела, а во время последних двух погребений, в дождливую, слякотную погоду, на кладбище, кроме пастора и могильщика, было лишь шестеро мужчин, которые несли покойников, но в числе этих шестерых были и Отец, и Микельсен, и оба преподавателя навигации, пожелавшие отдать неизвестным погибшим морякам «последнюю почесть».
Судьба — поистине самое удивительное из всех слов. Судьба — самое зловещее из всего, что только есть зловещего. «Судьбы людские неисповедимы». «От своей судьбы не уйдешь». Многих «преследует злая судьба».
Такая злая судьба преследует детей сапожника Герлака, все идет, как в свое время с детьми Стекольного Мастера: нежданно-негаданно на них обрушивается напасть, и они умирают, спасения нет, ибо «в них сидит чахотка», чахотка — их судьба. Она не сразу их настигает, эта злая судьба, — она стережет, притаившись за углом. Сапожниковы ребятишки скачут и пляшут, играют и дерутся, как другие дети, и на вид ничем от других не отличаются, но потом на них вдруг нападает кашель, и «все становится понятно». Напасть извела уже троих старших детей Герлака, а теперь и четвертая, маленькая десятилетняя девочка, прикована к постели и дожидается своей судьбы.
Но сын Герлака Карл Эрик, которому одиннадцать лет, все еще бегает и играет в игру «Птичка, лети ко мне» вместе с другими детьми, как будто все обстоит благополучно.
дружно, хором поют ребятишки, и песенка эхом отдается меж домов. Но тебе вдруг слышатся не веселые голоса играющих детей, а совсем иные, жалобные голоса — это умершие братья и сестры зовут Карла Эрика из своих могил.
— Ну зачем ты без конца об этом думаешь, Амальд, не надо. Детей этих взял к себе Господь Бог, и им у него хорошо, намного лучше, чем было на земле.
— Тогда для чего же нужно, чтоб они сперва жили на земле, болели и мучились?
— Должно быть, в этом есть какой-то смысл, только нам, людям, не дано его понять.
А что, если в этом нет никакого смысла? И что, если нет никакого Бога? Вопросы, которые ты не смеешь задать даже самому себе, но все же задаешь, — и душа твоя цепенеет от горя и ужаса.
Высокий дом сапожника Герлака стоит в Ступенчатом тупике — одном из переулков, круто поднимающихся от берега вверх. Под самой крышей, с той стороны, что смотрит на море, в маленькой чердачной комнатушке лежит больная сестра Карла Эрика Леонора, и в сумерки можно увидеть, как за красной занавеской зажигается свет. Узкий острый фронтон черной башней вырисовывается на фоне меркнущей вечерней зари.
И тогда вечер одевается в траур, в нем прячется печаль, печаль и судьба, печаль и судьба. И на ум тебе невольно приходит Большой Нескладный Зверюга, о котором рассказывала Меррит. И это диковинное создание со скорбными молящими глазами, елозя, подбирается все ближе и ближе к тебе в густеющих сумерках…
И тогда так отрадно увидеть Луну, восходящую из-за моря! Нет, ты только погляди, какая огромная, какая багровая поднимается она на востоке из-за темного горизонта! На мгновение облака скрывают ее, но она тотчас вновь показывается, высунув довольную румяную физиономию из-под облачных пуховиков, — лежит себе полеживает в своей гигантской постели, будто разнежилась и ленится встать. Однако чуть погодя она, оторвавшись от уютного ложа, пускается в свое одинокое грандиозное странствие из конца в конец ночного неба, выспавшаяся и жизнерадостная. А какая круглая, какая круглая!