Страница 23 из 117
— Забьют?
— Ну да, а иначе он все молоко у Пеструхи высосет.
Вид у Меррит обескураженный, от восторга не осталось и следа. Глазищи распахнуты и полны отвращения.
— Забьют, а потом что же, съедят?
Ютта в ответ кивает.
— А как же Пеструха? Что она скажет, если у нее отнимут ребеночка и убьют? Она же ошалеет, разъярится, взбесится!
— Да нет, она быстро все позабудет.
Меррит отворачивается.
— На месте Пеструхи я бы твоего отца насмерть забодала, пусть бы он только попробовал убить моего ребенка! Поддела бы его рогами да зашвырнула куда подальше — поделом бы ему было! Фу, до чего вы гадкие!
И Меррит выбегает из хлева, громко хлопнув дверью.
Ютта по-взрослому качает головою.
— Нашла из-за чего разозлиться! Это надо Же такое придумать! Отца бы она насмерть забодала!
У Ютты слезы выступают на глазах, крупные передние зубы влажно блестят.
— Сказать тебе, Амальд, кто такая эта Меррит? Ведьма она, самая настоящая! Отец мой тоже так про нее говорит, и это правда! Знаешь, что она раз сделала? Сама себе волосы подожгла! Да-да, представляешь?
— Как это, зачем?
— Не понравилось ей, что мать ее взбучила. Причем за дело, Меррит сама виновата была. Вот такая она! Ев родители ох как с ней мучаются! А теперь она, видите ли, надулась и осерчала, потому что теленка забьют! Вот дура-то!
— Как ты думаешь, куда она ушла?
— Не знаю, да ну ее, не все ли равно. Ушла — и на здоровье! Небось сидит сейчас где-нибудь одна и гадость какую-нибудь замышляет, может, дом наш хочет поджечь! А что, с нее станется…
Но Меррит нигде не видно.
А на дворе холод, мозглый ветер пронизывает насквозь, черные вороны скачут по блеклой стерне, сотрясая воздух тягучим карканьем. У ручья, в том месте, где раньше был мосток, остались в траве блеклые вмятины от концов доски, а наверху, в Ивовой Роще, истерзанные ветрами деревья желтеют и желтеют, на оставшихся листьях щавеля сидят черные улитки и прогрызают в них дыры.
И тебя вдруг захлестывает печаль, глубокая, безмерная печаль, оттого что нет больше Моста Жизни, и оттого что теленочка Пеструхи убьют, и оттого что Меррит хотела сама себя поджечь. И еще оттого, что скоро зима с ее вечной теменью, а может быть, скоро уже Конец Света и Судный День — тот, что придет, когда его меньше всего ждешь, «как тать ночью»…
И раз уж ты здесь один, отчего бы не дать волю своей печали и не поплакать всласть…
Ты упал ничком на сырую траву, убитый горем, и, зарывшись лицом в рукава фуфайки, предался тихим слезам.
Но сквозь мрак отчаяния словно пробивался слабый лучик — как свет фонаря в кромешной тьме, или как огонь далекого маяка, или как робкое сияние восходящего месяца, — и ты шептал в мокрый рукав фуфайки:
— Меррит, Меррит.
Потом долгое время проходит без Меррит.
То есть ты иногда видишь ее, но она-то словно совсем тебя больше не видит. Или, вернее, видит, но как-то не замечает тебя, даже когда вы при встрече перекидываетесь несколькими словами.
У нее мысли заняты другим. А у тебя по-прежнему почти все мысли о ней одной.
И чем больше она от тебя отдаляется, тем больше ты о ней думаешь и мечтаешь о том, чтоб она к тебе вернулась и стала такой, как прежде — как тогда у ручья, возле Моста Жизни, в разгар зеленого головокружительного лета.
Бабушка и Меррит обе очень заняты, идут приготовления, затевается что-то необычайно интересное. Каждый день после обеда в доме «Память об Андреасе» играют и поют, разучивают и репетируют. У Тети Кайи от этого болит голова, и она затыкает уши ватой.
— Право, жалко девчонку. Мама совсем ее замуштровала! Приспичило ей сделать из этой пигалицы вундеркинда, концертную певицу, это, видите ли, «будущая Енни Линд»!
Концерт устраивается в помещении фабрики. Вырученные деньги пойдут в пользу Тетки с Чашкой и Дядьки с Чашкой, этих двух стариков, которые никак не умрут, а жить им не на что.
Петь будет не только Меррит, но и Дядя Ханс, и женский хор «Идун», и мужской хор пастора Эвальдсена. Кроме того, должен быть «оркестр», «живые картины» и другие интересные выступления. И все это требует участия Бабушки с ее фортепьяно, так что ей теперь просто вздохнуть некогда.
Но Бабушка полна энтузиазма.
— Если, Бог даст, все пройдет удачно, это будет совершенно бесподобное представление, каких у нас еще не бывало!
Фабричный зал украшают флагами и гирляндами. В одном конце сооружается сцена, и на нее взгромождают старое бабушкино пианино, которое притаскивают из дому. После переноски расстроенный инструмент приходится заново настраивать, но с этим отлично справляется Перевозчик, ведь «у него такой прекрасный слух».
Меррит с нотной папкой в руках стоит у ворот бабушкиного сада.
— Ты, наверно, ужасно волнуешься, да, Меррит?
Она бросает на тебя холодновато-вопросительный взгляд, словно не может взять в толк, о чем ты спрашиваешь.
— Волнуюсь? Ах, ты про концерт? Да ну! Я же не первый раз, привыкла. А ты, Амальд, тоже придешь нас послушать?
Нет, Меррит стала такая невозможно чужая и взрослая, что ты ощущаешь себя совершенным молокососом и дурачком.
Но тут на лице ее появляется вдруг улыбка и глаза теплеют.
— Амальд, поди-ка, что я тебе на ушко скажу!
И ты чувствуешь ее губы и ее дыхание у своего уха.
— Я жутко боюсь! И обидно мне ужасно! Знаешь почему — твоя Тетя Кайя говорит, что у меня голос как у глиняной свистульки!
— У какой еще глиняной свистульки?
— Ну вроде той, на которой твой Дедушка Проспер играет своим уткам, знаешь, маленькая такая цветастая дуделка.
Тебе очень хочется сказать что-нибудь в утешение, но это не так-то просто.
— Ну что ты, Меррит, не обращай внимания.
— Да ясно же, Кайя мне просто завидует. А лейтенант Кайль знаешь что говорит? Он говорит, я пою как жаворонок!
— Конечно, Меррит, и правильно!
— Ой, ну надо мне бежать, у нас сегодня опять репетиция!
И Меррит машет тебе по-взрослому, двумя пальцами, вновь сделавшись чужой и недоступной.
Среди бабушкиных вещей, хранящихся на чердаке ее старого дома «Память об Андреасе», я (Амальд Повествователь, Оживляющий Прошлое) нашел недавно (роясь в поисках чего-то совсем другого) большой выцветший плакат с полной программой того достопамятного концерта, в котором Меррит дебютировала как певица перед широкой публикой. Эта изящная афиша была изготовлена художником Селимсеном — каллиграфически выписана готическим шрифтом и украшена наклеенными засушенными цветами.
Программа воспроизводится мною ниже вместе с карандашными пометами Бабушки, указывающими исполнителей (здесь в скобках):
1. Пролог.
(Директор школы Берг)
2. «Восславим все тобою сотворенно», мелодия народная. «Дания, Дания, слово святое», муз. Вайсе. «Жизнь моя — волна морская», шведск. нар. песня. Мужской хор.
3. «Принцесса сидела в своем терему», «Повергну все к твоим стопам», муз. Х. Кьерулфа.
Тенор в сопровождении хора, поющего без слов. (Ханс)
4. Интермеццо из оперы «Сельская честь» Масканьи.
Труба с фортепьяно.
(Перевозчик)
5. Комическая увертюра № 1 Келера Белы.
Камерный оркестр.
(Скрипка и виола: сыновья Перевозчика. Флейта. Переплетчик Ольсен. Виолончель: Платен. Труба: Перевозчик. Барабан и кастаньеты: Трактирщик Берентсен)
6. «Конь ты мой буланый», муз. Эдв. Грига. «Колыбельная Аладдина», муз. Хайсе.
Сопрано.
(Меррит)
7. Картина I: Саул и Давид.
(Директор школы Берг и Лейтенант Кайль)
8. Картина II: Встреча Стэнли с Ливингстоном в Африке.
(Селимсен и Бухгалтер Дайн)
9. Картина III: Южноютландские девушки.
(Дочери судьи, Минна и Енни)
10. «Андрокл и лев» Дракмана. Декламация.
(Пастор Эвальдсен)
11. Ария Керубино из оперы «Свадьба Фигаро» Моцарта.
Сопрано.
(Меррит — и это, бесспорно, был гвоздь программы!)
12. Жонглирование и фокусы — 18 трюков.
(Кайль)
13. «Тише, друзья, Бахус уснул», муз. Бельмана.
«Ах, как ужасно живот разболелся», муз. Вайсе. Женский хор «Идун».
14. «Мир, сойди на нашу землю», муз. Вайсе.
Смешанный хор.