Страница 17 из 33
Когда Аксаков вошел в кружок, Станкевич был уже на втором курсе. Облик, занятия, основное направление кружка уже наметились. Друзья отнеслись к новому товарищу с интересом, но критично. Ведь Константин принес с собою в кружок свои воззрения, свой склад мыслей и чувств, сложившихся еще в лоне патриархальной помещичьей усадьбы.
Все это находило отражение в поэтическом творчестве Константина Аксакова. Его тревожили воспоминания детства: могучий разлив рек, необозримость полей, шум леса: «О, сколько он теперь наводит Мне грустных и приятных дум…». В стихах Аксакова мелькают очертания «наших древних соборов». Возникает образ великой русской реки: «Я из-за Волги, из-за бурной. Лелеясь на ее струях, Видал я часто свод лазурный, Потопленный в ее водах…».
Вспоминаются Аксакову и труд крестьянина, и «песни сельской девы» над его колыбелью – «И эти звуки заронились глубоко в памяти моей».
Не один Аксаков воспевал отеческий край, предания родной старины. Героику прошлых битв прославлял, как мы знаем, Красов. Но для Аксакова это была особенно дорогая, близкая тема. И не только близкая, но внутренне цельная, единая. Родное, отеческое воспринималось им в духе той гармонии, какая была навеяна патриархальной атмосферой отцовского дома. Противоречий, пороков общественной жизни России Аксаков еще не видел или старался не видеть.
Поэтому-то критическое настроение, господствовавшее в кружке, возбуждало в Аксакове тяжелое, болезненное чувство. Казалось, что товарищи посягают на самые дорогие, сокровенные его убеждения. Об этом со всею искренностью поведал позднее сам Аксаков.
«Пятнадцатилетний юноша, вообще доверчивый и тогда готовый верить всему, еще много не передумавший, еще со многим не уровнявшийся, я был поражен таким направлением, и мне оно часто было больно; в особенности больны были мне нападения на Россию, которую люблю с самых малых лет. Но, видя постоянный умственный интерес в этом обществе, слыша постоянные речи о нравственных вопросах, я, раз познакомившись, не мог оторваться от этого кружка и решительно каждый вечер проводил там».
Обратим внимание на ту объективность, с которой Аксаков анализирует чувства, передает свое сложное положение в кружке. Константину больно слышать критические суждения; в то же время он замечает, что сам еще готов был «верить всему», еще «многого» не передумал; другими словами, он косвенно признает правоту своих друзей. Аксаков говорит, какую муку доставляло ему общение с друзьями; в то же время признает, что «не мог оторваться от этого кружка», что дружеские споры и размышления стали для него ежедневной потребностью.
С. И. Машинский нашел любопытный стихотворный набросок К. Аксакова. Поэт жалуется на свою зависимость от кружка – и жалуется в горьких, резких словах: «Насмешки колкие, предательские ласки И холод отзыва на юный мой призыв, – Они играли мной, оледеняя мой порыв…» Далее Аксаков рассказывает, как в нем проснулся «смелый дух», как он разорвал тяготившие его «цепи» – «И вдалеке один я стал, Я сладость испытал разрушенного плена…».
Но все эти жалобы характеризуют уже более позднюю стадию развития кружка, когда в него вошли новые лица, прежде всего Михаил Бакунин, когда споры достигли большей остроты. В начале 30-х годов Константин Аксаков еще стремился к кружку, к друзьям. В это время он бы еще не смог сказать: «И вдалеке один я стал». В это время он еще признавал правоту друзей, как бы ни были ему тяжелы их нападки и «насмешки колкие».
О том, что чувствовал, что переживал Аксаков, вступив в кружок, свидетельствует еще один документ – его повесть «Жизнь в мечте». Важно, что повесть написана по свежим следам событий: в 1836 году она была уже опубликована в журнале Надеждина «Телескоп» (ч. XXXIII).
Герой повести – некто Вальтер Эйзенберг, «странный молодой человек». Странность заключается в некоторой двойственности его духовных качеств. «Природа, одарив его головою пылкою, сердцем, способным понимать прекрасное, и даже могучими душевными силами, превзошла все эти качества характером слабым, нерешительным, мечтательным и мнительным в высочайшей степени». Это, конечно, не только характеристика персонажа, но и автохарактеристика писателя. Константин видел в себе сочетание противоположных качеств: силы и слабости, решительности и мечтательности. Эти противоречия отмечали в нем и современники.
Не случайна, наверное, и фамилия персонажа – Эйзенберг, что в переводе с немецкого означает «железная гора». Внешне Константин Аксаков был могуч и крепок, такого же атлетического сложения, как его отец Сергей Тимофеевич, только «пониже ростом»; с широким, некрасивым, несколько татарским лицом (Аксаковы происходили из татар). И в сочетании с физической силой подкупающе действовала его мягкость и бесконечное добродушие.
Далее мы видим сходство между Константином Аксаковым и его героем не только в характере, но и в жизненном пути. «Пока он [Эйзенберг] рос в доме у отца и матери, всё было хорошо…» Но потом начались осложнения: юноша поступил в университет.
«Он принес в университет сердце доверчивое и торопился разделить свои чувства и поэтические мечты с товарищами. Скоро он познакомился с студентами, которые, как ему казалось, могли понимать его. Это был круг людей умных, которые любили поэзию, но только тогда признавали и уважали чувство в другом человеке, когда оно являлось в таком виде, под которым им рассудилось принимать его; как же скоро это чувство проявлялось в сколько-нибудь сложной или странной форме, они сейчас безжалостно восставали и отвергали его. Эйзенберг был моложе их (снова автобиографический штрих: Константин был на пять-шесть лет моложе своих товарищей. – Ю. М.); несколько понятий, конечно, ошибочных, но свойственных летам, случилось ему высказать перед своими приятелями: робкий, сомнительный характер придавал речам его какую-то принужденность. Этого было довольно для них, чтобы решить, что у Вальтера нет истинного чувства… Представьте себе положение бедного, вообразите, как сжималось его любящее сердце от такого привета».
Да, нелегко было «бедному» Аксакову. Уколы самолюбия чувствительнее физической боли, а юность не знает пощады. Но снова бросается в глаза объективность Константина: он видит, что вынесенные им из дома понятия были «конечно, ошибочные». Жалуясь на категоричность и нетерпимость друзей, он все-таки признает их правоту. Как это ему ни тяжело.
Станкевич, кажется, понимал, что происходило в душе Константина, и стремился облегчить его положение. Прочитав его повесть, Станкевич писал Белинскому: «Ей-богу, надобно с ним быть поделикатнее… В нем есть многие стороны, стоящие уважении, и он малый умный!»
В письмах Станкевича есть немало свидетельств его глубокого «уважения» к другу. В августе 1834 года в письме из Удеревки он просит Красова передать «привет Аксакову и всему почтенному его семейству». В октябре того же года: «Хотелось бы узнать что-нибудь о милом Аксакове, которому прошу тебя пожать за меня руку крепко, по-славянски, и поклониться в пояс, по-русски».
Поклоном «в пояс, по-русски», рукопожатием «по-славянски» Станкевич несомненно отвечает на настроение друга, на его страстную любовь ко всему отечественному. Мудрого Станкевича не смущает это настроение: в конце концов, дело не в ритуале, не в обычаях.
А может быть, символическое рукопожатие «по-славянски» имело еще такой смысл: Станкевичу не менее Аксакова дорого все русское и отечественное. Но он понимал, что патриотизм должен быть разумным, сознательным и размышляющим.
Борьба шла за идеи, за убеждения. Необходимо было преодолеть патриархальные иллюзии, выработать «отрицательный» взгляд на официальную идеологию.
И как ни трудно было Константину, он тоже принимает участие в общем деле кружка.
В середине 30-х годов Аксаков пишет драматическую пародию «Олег под Константинополем». В этой пародии, подписанной псевдонимом «Эврипидин», Аксаков высмеивает идеализацию прошлого, которой грешили ученые и писатели, авторы псевдопатриотических пьес, вроде Нестора Кукольника; разоблачает недостоверность древних преданий и мифов; выступает за то, чтобы историческое изучение опиралось на документы, на проверенные факты.