Добрые времена

— Вы говорите, он был женат? — поинтересовался Роман.

Пимен Нефедович удивленно посмотрел на корреспондента.

— А ты разве не знал? Соня. Софья Дмитриевна, конечно, теперь. Славная женщина. Тоже работала на нашем заводе, потом воевала, была тяжело ранена. Сейчас живет в заводском поселке, инвалид первой группы. Вот кто тебе хорошо про Федора расскажет.

Пимен Нефедович взглянул на часы.

— Если хочешь, можем сейчас ее навестить. Я сам, кстати, давно у нее не был.

Небольшая квартирка выглядела чересчур уютно, как обычно бывает у женщины, живущей в одиночестве. На стене — увеличенное фото Коларова, а рядом — гравюра на дереве, изображающая партизанский лагерь.

— Это мне его болгарские товарищи подарили, — объяснила невысокая худощавая женщина с седыми буклями и большими бесцветными, а когда-то наверное, ярко-голубыми глазами, уловившая взгляд Романа.

Потом он сидел рядышком с ней на диване, пытаясь как можно лучше запомнить рассказ. Блокнот он не доставал, опасаясь, что может спугнуть рассказчицу.

— Сборка узлов в механосборочном цехе в то время была нелегким делом, — рассказывала Софья Дмитриевна. — Уж я-то знаю. Пришла на завод пятнадцатилетней девчонкой из детского дома. Особенно, помню, шестеренка мучила. Чуть недокрутила ее — стучит узел. Перетянула — тяжелый ход. И вот в цехе появился новый парторг Тодор Коларов. При нем и началась механизация. Стали конвейеры монтировать. Причем Тодор так умел людей зажечь, что каждый старался принять посильное участие. Конвейеры пустили, и выработка сразу резко вверх пошла. Да и качество лучше стало!

А потом поженились. Сейчас смешно вспоминать. Я одно время комсоргом цеха была, а Тодор — парторгом. Все работу с меня спрашивал. Подойдет и строго так скажет: «Покажи протокол последнего собрания», а глаза у него смеются. Я краской заливаюсь... Вместо свадьбы у нас комсомольский вечер был. Народу!.. Пили чай, а веселились до упаду...

Учиться меня заставлял. «Это, — говорит, — не мне нужно, а тебе нужно». И сам все время учился. Вся комната наша была книгами уставлена... Часто к нему по вечерам друзья приходили. Вместе читают, спорят, до петухов засиживались...

Очень чистый, очень принципиальный человек был. Помню, он тогда уже в парткоме работал, привезли из подшефного совхоза продукты для начальства. Приходит Тодор домой, видит на столе огурцы. «Откуда?» — спрашивает. Я объяснила. Покраснел он, схватился за голову: «Какой стыд! Ну, больше этого не повторится!» Что уж он там сделал, с кем говорил, не знаю, но действительно больше не привозили...

Недолго мы с ним прожили, чуть больше трех лет.

Однажды осенью 1936 года Тодор приходит и говорит: «Поехали, Сошка, в театр». Приехали мы в Большой, смотреть балет «Бахчисарайский фонтан». Мы его и раньше видели, поэтому я не столько на сцену, сколько на него смотрю, чувствую, что-то не так. И вижу — мокрые глаза у Тодора. «Что случилось? Не скрывай от меня!» — «Уезжаю я, Соня». — «Куда?» — «Не могу сказать». — «Когда вернешься?» — «Не знаю».

Поздно вечером за ним приехала легковая машина. Я выскочила на дорогу, вслед уходящей машине, и помню, пошел первый снег... А перед Новым годом какая-то женщина принесла мне письмо.

Софья Дмитриевна с трудом поднялась, подошла к комоду, достала небольшую кожаную папочку, бережно извлекла из нее пожелтевший листок и, словно не доверяя молодому человеку, дрогнувшим голосом прочитала:

— «Здравствуй, Сошка! Как, миленькая, живешь без меня? Соскучилась без Федьки? Не скучай, Сошка! Гуляй со своими подружками, возьми коньки и научись кататься на коньках... Учись, учись, милая Сошка, не забудь этого, пусть будет трудно, но трудностей не бойся. Привет любимому моему другу Пимену Нефедовичу Холодковскому».

А вместе с письмом в одном конверте открытка новогодняя, заграничная. Так я и догадалась, что Тодор снова в Болгарии.

В 1940-м вступила в партию, а когда война началась, пошла в наш рабочий полк. Всю войну старшиной медицинской службы прошла. Думала, до Берлина дойду, но в сентябре 1944 года попала под бомбежку. Стала раненых брезентом укрывать — и больше ничего не помню. Потом почти десять лет в госпиталях лежала. Написала письмо на родину Тодора. Ответил мне его брат, Костадин: «Геройски погиб ваш муж в апреле 1944 года...»

Позднее я побывала в Болгарии, на могиле Тодора, национального героя своей страны. В партизанском отряде его звали Горан. По-болгарски значит горный человек...

* * *

После публикации в газете материала о Тодоре Коларове комитет комсомола принял решение присвоить его имя молодежному участку, создаваемому в новом сборочном цехе.

— В этом большой смысл, — говорил Любимов Бессонову. — Ведь Коларов был энтузиастом конвейерной сборки. Тогда это было возможно лишь при сборке отдельных узлов, а теперь и сами станки будем так собирать!

В день, когда вышла газета, вечером к Роману в редакцию зашел руководитель киностудии.

— И молчал! — сказал он укоризненно, смахивая с головы «киношную» кепочку с длинным козырьком. — А ведь обещал...

— Что обещал? — не понял Роман.

— Ай, ай, ай! — так же укоризненно продолжал Михаил Михайлович. — Обещал помогать киностудии сценариями. Ведь было?

— Ну, как из этого очерка сценарий сделаешь? — вяло возразил Роман. — Человек погиб. Иллюстративного материала почти нет. Что снимать-то?

— Ни черта ты не понимаешь! — взорвался Михаил Михайлович. — Это же просто сенсация! Мы с таким фильмом на всю страну прогремим...

Роман скептически покачал Головой.

— Экий ты инертный! — начал сердиться Михаил Михайлович, живо вскочил, обежал вокруг Бессонова, ударил его по плечу. — Сам раскопал и теперь сомневаешься?

— Трудности еще в том, что мы очень мало знаем о его жизни в Болгарии. И как без съемок в Болгарии можно сделать такой фильм?

— Вот это ты дело говоришь, — одобрил Михаил Михайлович. — Мы обязательно поедем в Болгарию.

Роман усмехнулся.

— Не веришь? Ну и зря. Плохо, значит, ты меня знаешь!

Действительно, Роман, видимо, плохо знал Михаила Михайловича. Во всяком случае, тот позвонил на следующее утро и торжествующе сообщил:

— Вот так, записывай. Семнадцатого августа мы едем. В завкоме путевок, конечно, уже не было, но я через обком профсоюза пробил. На Золотые пески...

— Но Золотые пески, если не ошибаюсь, это море, — слабо возразил в душе еще не верящий счастью Роман. — А нам нужны горы.

— Ты в Болгарии был? — задал ему резонный вопрос Михаил Михайлович. — Так вот, чтобы ты знал — всю Болгарию на автомобиле за четыре часа проехать можно...

...Поздней ночью поезд пересек границу Болгарии. За окном быстро промелькнули огни пограничной станции Русе, потом с обеих сторон железнодорожного пути нависли мрачные силуэты гор. Напрасно до рези в глазах Роман всматривался в темноту — зыбкие картины, вызванные из пространства, приносили чувство нереальности виденного, выхватывались из темноты то неизвестное дерево с созревшими плодами, то маленький, будто игрушечный домик под красной черепицей, весь обвитый виноградом.

И вдруг, как бывает только на юге, внезапно откуда-то из-за горы всплыло солнце, щедро окрашивая все в золотой цвет и словно говоря: «На, любуйся, вот она — Болгария!» Горы отступили, и поезд помчался по берегу моря.

Роман жадно смотрел в окно, и откуда-то в него вдруг проникла уверенность, что вон те несколько домишек на берегу — Зурбаган, а там, за синим мысом, их встретит гриновский Лисс...

— Ты мой братушка! — сказал Роману шофер экскурсионного автобуса Данчо. — Русские и болгары — все братушки, понимаешь?

Роман кивнул. Его поражало, насколько этот небольшой, в общем-то, народ отлично знает историю и отличается доброй памятью. Где бы советские туристы ни были, какие бы исторические памятники ни посетили, у них всегда находились добровольные гиды, будь то мальчишки или седовласые старики. Увлеченно, со знанием дела они рассказывали гостям о событиях далекого прошлого.