Страница 8 из 17
Старец тоже молчит. Степенный такой, хоть и худощав на лицо. Волосы седые, усы прячутся в бороде, а борода уткнулась в грудь. Глаза светлые... Хотя, постой-ка... Как же это сразу... Там, где у людей зеницы, у старца - вроде как пленкой светлой подернуто... Ахнул Илья про себя.
Хорошо, Звенислов возвернулся. Этому палец в рот не клади, егоза, ровно на гвоздь сел. Иной одну мису целой не донесет, половину порасплескает али порастеряет, - этот сразу пять тащит. Две на ладонях, две на сгибе в локтях приспособил, и еще одну - на голове. Ба! Еще и ложки за пояс заткнул.
Метнул на стол, снова исчез - снова тащит. Молока кринку, - про молоко Илья и позабыл совсем. Вот тебе и гость; словно век тут жил. Распоряжается... Но с другой стороны - сам же сказал, чтоб на стол собрал. К тому же, в народе как говорится? Гость в дом - радость в дом, все что есть в печи, все на стол мечи. Только это вроде как про званого гостя говорится... А еще, помнится, деды рассказывали, а им - их деды, что будто бы из поколения в поколения предание передается: коли пришел гость, накорми-напои; нет ничего в доме - в лепешку расшибись, укради - а не выпусти из дома голодным да уставшим. В старину за воровство люто казнили - руки рубили без всякой пощады, но коли поневоле, для гостя, тут прощалось. Впрочем, воровство - оно не в обычае было, да и осталось не в обычае - вон они, избы, не заперты стоят, ворота открыты, ежели не ночь...
Наконец, принялись обедать. Степенно, не торопясь. Илья разломил душистый хлеб, - мать в него что-то добавляет, травы какие-то, для запаха пряного и сохранности лучшей; день полежит, не счерствеет, а коли на солнышке немного подержать - так и вообще, будто только что из печи, - посыпал солью. Взял репу. Странники же щам честь воздают. Поначалу старец зачерпнет, выхлебнет, руку к столу опустит; за ним Тимоха, тем же порядком, потом Васятка. Снова старец. Закончились щи, крошки хлебные со стола смахнули с ладони, и в рот. За редьку взялись. Звенислов себе такую ухватил, что и глянуть страшно. Вот ведь уродилась - дубина дубиной. Такой зайца пришибить можно, ежели метнуть удачно. И ведь осилил! Потом репу, с голову величиной, одолел. Грибов мису, с чесноком. Залил ковшом воды колодезной, к стене отвалился, руки на пузе скрестил, глаза в потолок. Лицо счастливое, ровно сто гривен на дороге отыскал.
Васятка со старцем - те менее проворные. Они больше на кашу гороховую налегли, мать давеча большой горшок сготовила.
Наконец, все вроде как насытились. Наелись-напились, мальчонка ложки-миски ополоснул, сохнуть положил. Теперь и поговорить можно.
- Вы, говорите, много по белу свету странствуете. А вот такие... калики перехожие, вам не встречались? - осторожно спросил Илья.
- Это кто ж такие будут? - встрепенулся Тимоха.
- Ну, это... - рассказал Илья, что от дедов слышал, как помнил, так и рассказал. - Не видали таких?
Мог бы и не спрашивать. Ответ у Звенислова на лице читался.
- Знаешь что, Илья, человек ты, по всему видать, хороший, одно плохо - лет тебе много, а ты все в байки разные веришь. Сказка же, она... Да чего там далеко ходить, обещано было - коли приветят хозяева ласковые, песню пропеть, сказку рассказать. Насчет песен, тут я не силен, врать не буду, это ты Бояну поклонись, а рассказать...
Не зря народ прозвания дает, ох, не зря! Зазвенели слова, полилась речь ясная, чистая, озорная. Позабыл Илья о своем недуге, слушает. Вроде и не в избе он, а там, где действо происходит. Тимоха же, как нарочно, такие потешки выдал, что только посреди мужиков и рассказывают. Их еще заветными называют. Про то, как заяц обещался лису осрамить; один раз обещался, а вышло трижды. Да про то, как молодец с купцом рассчитался, когда тот его в работники нанял, а ничего за год не заплатил, - обманул. Ну, ту самую, когда он еще лошадь с телегой поперек забора перепряг, когда купца дома не было, одна купчиха оставалась... Еще чего-то. И как рассказал: ни одного слова запретного, срамного, обидного не произнес. Илья хохотал, - на другом конце деревни слыхать было, - аж раскраснелся весь, ровно после бани. Смолк, наконец, Звенислов, а не то - уморил бы до смерти.
Вытер Илья глаза, - рукава у рубашки мокрыми стали, и не заметил как, - спохватился.
- Да что ж ты при малом-то такое? - спросил с укором.
Тень пробежала по лицу Тимохи.
- Повоевали дикие деревню, в которой он с отцом-матерью жил, - тихо сказал он. - Что смогли - забрали, остальное - огнем пожгли. Отца на дворе... Мать - в полон. Сам чудом в живых остался... Выше сердца копье прошло. Выходили. Вот только с поры той - не говорит и не слышит.
- Что, совсем? - сказал, чтобы хоть что-то сказать, Илья. Глянул на Васятку, и так его болью прошибло с макушки до пяток, что мало волком не взвыл.
- Ну, не то, чтобы совсем...
- Это как же прикажешь тебя понимать?
- А как хочешь, так и понимай. Ты лучше вот что: поклонись Бояну, да попроси спеть-сыграть. Может, тогда и поймешь.
- Как же я поклонюсь, если... нездоров сильно...
- Медведь, что ли, помял? - Дался Тимохе этот медведь, опять ведь вспомнил.
- Нет, не медведь... С чего взял?
- Так на тебя глядючи. Неужто существует на белом свете такая хворь, чтобы эдакого богатыря одолела?
- Знать, существует...
- Медведь, он перед тем как напасть, на задние лапы встает, - глядя в упор на Илью, ни к селу, ни к городу завел Звенислов. - Потому в древности, когда на него с рогатиной и ножом ходили, время улучали. Встанет он на дыбы, раскинет лапы, тут ему рогатину под пасть... И рука должна быть верной и твердой, о втором ударе речи нет...
- А коли нет рогатины? - К чему это он разговор такой завел?
- Зубы у него, и когти страшные. Не убежать, не на дерево влезть, потому - проворен. Так что думай...
- Не пойму я, - Илья покачал головой. - С чего это ты про медведя-то?..
- Да так, к слову пришлось... Кланяйся, говорю, Бояну.
- Ну что ты пристал к человеку, ровно репей, - неожиданно вступил в разговор старец. - Сам же сказал, и человек хороший, и встретил приветливо, и напоил-накормил.
Он неторопливо сунул руку за спину, потащил гусли и положил их перед собою на стол.
- О чем же тебе спеть-то? - задумчиво протянул старец. - А вот хотя бы и эту...
Как над тем-то да над городом Черниговом,
Да над тем-то селом да над Березовым,
Восходило в чисто небо солнце красное...
И опять - не в избе Илья, ни слов не слышит, ни струн перепев. Видит он деревушку возле озера, рощу березовую, дорогу, вдаль змеей извивающуюся... Словно парит он на крыльях в вышине подоблачной над землей. Ладная деревушка, такая же ухоженная, как и ихняя, только размерами поболее. На озере - лодки, на полях - ратаи, на огородах - бабы, ребятишки - по улице носятся. Один в один, почти, как у них. Ан нет, кузня есть, и мельница тоже.
А потом увидел Илья, вымахнула из леса туча черная, понеслась через поля к деревушке. Не сразу понял, что это дикие. Только как понял, крылья сложил свои невидимые, чтобы сверху орлом броситься, - нет, не дано ему вступиться. По-прежнему парит он в вышине, сердце из груди рвется, из уст - крик неслышимый, а поделать ничего не может. Внизу же искорки зажглись, понеслись молниями, ударили в ближние крыши, огнем к небу взметнулись...
И вот уже Илья не в небе, - посреди улицы. И видит, и слышит, а двинуться по-прежнему не может. Гудит пламя, сизый дым по земле стелется, не продохнуть, мечутся люди, пытаясь спастись от всадников, да только где там... Свистнет стрела, - уткнется в траву тот, кто мгновение назад живым был. Метнется гадюкой черной аркан, - поволок всадник того, кто мгновение назад свободным был. Мелькнет в дыму клинок, коротко торкнет копье - пошатнется и припадет на колени тот, кому на роду написано было, постоит так да и опустится мягко, ровно вздремнуть прилег. Вой, крики, треск огненный, ржание, грохот изб оседающих - бьется в голове Ильи единым боем, - но не отвернуться, ни глаза закрыть, ни уши заткнуть...