Страница 7 из 17
- Неужто все богатыри полегли? - сжималось сердце у Ильи, не верил, отказывался верить он страннику.
- Сколько было с князем - все. Только слух в народе идет, остались те, кто в поход не ходил, - Святогор-богатырь, Микула Селянинович да Вольга Святославич... Но вот чего не видывал, - за то не поручусь...
А еще через пару лет не стало и Тимофея с Яковом. Как жили, так и ушли; в один день вознеслись дымом белым, чистым, к небу синему. Ни ветерка в тот день не было, ни облачка. Тянулись ввысь две полоски, тянулись, да и исчезли. Знать, жизнь прожили по совести, все, что на роду написано было, - содеяли, потомкам своим жить заповедали. Иной уходит - стелется дым, вдоль земли вьется; осталось, значит, после человека что-то незавершенное, может, дело какое на половине встало, а может - обидел кого, да не примирился, - наказ это близким, что пока на свете белом остаются, закончить, завершить, примириться, ежели надобно.
Совсем одиноко стало Илье, без дедов-то. У братьев да сестер своих дел по хозяйству невпроворот, куда уж им безногого развлекать. Прочие в деревеньке тоже приобыкли; уже и не жалеют Ивана с Ефросиньей как прежде жалели; раньше спрашивали, как сын, потому - надежда какая-то оставалась. Оставалась-оставалась, да вся и вышла. Можно сказать, забыли про Илью; его по мере лет все реже видеть стали - тяжко отцу выносить его, богатырем стал... По виду.
Илье тоже все тяжеле и тяжеле на свете белом. Слышит он разговоры отца с матерью: позарастать стала пашня, не справляются; еще прежде отец говаривал: подрастет сынок, вдвоем оно поспособнее будет землицу от пней высвободить - надел-то их в лесу, часть раскорчевана, а часть так и осталась лучших времен дожидаться. И ведь что за обиду - есть силушка в руках; кажется - встать, пойти в чисто поле, найти кольцо железное, заветное, взять, потянуть - перевернул бы землю-матушку... Вот только не встать никак...
Так минуло еще несколько весен с той поры, как деды ушли.
...Не спалось Илье в ту ночь. Душновато как-то в избе было, да и мысли невеселые одолевали. Тишина стояла такая, что урони соломинку на пол - грозой прогремит. Слушал поначалу, - не хотелось, а слышал, - как родители, тяжко вздыхая, о дне завтрашнем договаривались; когда корчевать, когда за скотиной уход держать, что еще - дел-то в хозяйстве, невпроворот. Потом собаки перебрехивались, кто-то на улице перекликивался, а затем стихло все. Лишь изредка, в углу что-то шуршало и то ли попискивало, то ли поскрипывало - может, мышь, а может, кикимора. Свет лунный, что в окошко пробивался, поначалу на одну стену тень оконную отбрасывал, потом пополз медленно вниз, по полу, на другую стену перебрался, а Илья все заснуть не мог. Забылся он лишь тогда, когда черный мрак за окном стал потихоньку стал сереть, и не слышал, как поднимались и собирались родители, как ставили рядом, - но так, чтобы во сне не столкнул, - миску с вареной репой, кувшин с молоком, чугунок со щами из свежей крапивы да половину хлеба. Как подались из избы, стараясь не шуметь, осторожно прикрыв дверь...
Разбудил его шум на крыльце; кто-то оперся о перильца, да чуть не слетел; расшатались они, а отцу все поправить недосуг. Сколько грозился, а все что-то отвлекало. Послышались приглушенный возглас, какая-то возня, а потом голос, молодой, звонкий, - не поймешь даже сразу, то ли отрочий, то ли девичий, нараспев произнес, уже в сенях:
- Дому сему - мир и лад, да пребудет он крепок и добром богат. Обойдут стороной его злые болести, минуют печали, минуют горести. Хозяевам милостивым - поклон до земли, не приветите ли путников, что в избу зашли? Пожаловали гости, никем не званные, по белу свету хожалые, люди странные. Шли мы долго, совсем обезножели, так не корите же нас строго, что мы вас потревожили. Нам бы присесть на чуток, да водицы глоток. А коли дадите хлебушка да попотчуете кашей - не будет меры благодарности нашей. Коли примете с ласкою, потешим песнею, а хотите - так и сказкою...
Наступила тишина. Илья вслушивался.
- Нешто нет никого? - неуверенно произнес голос. - А как же сказали...
- Ты постучи, да глянь осторожненько, - отозвался другой, принадлежавший явно пожилому, если не старцу. - Коли нет никого, пойдем далее. Негоже эдак-то, без хозяев...
Дверь скрипнула, приоткрываясь. В образовавшуюся щель осторожно протиснулась голова парня, весен шестнадцать, с всклокоченной соломенного цвета шевелюрой и каким-то озорным девичьим лицом. Быстро обежав взглядом горницу, парень приметил смотревшего на него не мигая Илью, на мгновение замер, затем почему-то весело подмигнул и исчез, не притворив двери.
- Есть хозяева, - радостно поведал он кому-то в сенях. - Да еще какие! На печи лежат...
- На печи?.. - протянул пожилой. - В разгар дня - и на печи?.. Да полно, не помстилось ли тебе? Весенний день он, почитай, год кормит...
- Ну, чего вы там? - буркнул Илья и кое-как сел, привалившись к стене. - Корни пустили, что ли?
- Да нет, - раздался голос парня, - испужались маленько.
Дверь распахнулась. Слегка пригнувшись, словно мог задеть головой о притолоку, хотя проем был достаточно высок, в горницу через порог аккуратно переступил парнишка, - весен десять, - за ним благообразный старец, этот без возраста; последним - парень с соломенными волосами. Чинно встав один подле другого, они поясно поклонились Илье.
- Вы проходите, садитесь за стол, - дружелюбно произнес Илья. - Звиняйте, что не могу встретить как положено. Нездоров я...
- Медведь, должно быть, помял, - вполголоса заметил парень.
Одеты они были одинаково, просто и опрятно. Длинные рубахи чуть выше колена, перехваченные обычной веревкой вместо пояса. Порты до лаптей, онучи. Рубахи и порты серого полотна, недавно тканого; лапти - недавно плетены. Волосы перехвачены незатейливого узора ремешком. Сумы на боку. У парня в руках ореховая палка чуть выше него ростом. У старца за спиной гусли. В общем - люди как люди. Ничего особого, ничего приметного. Мимо пройдешь, и не вспомнишь, что повстречались.
- Ильей меня зовут. А вас как величать прикажете?.. - Прежде, чем спросить, подождал, пока гости не сядут на лавку. Первым, лицом к Илье, проскользнул отрок, затем, держа его за руку, чинно присел старец. Парень примостился на краешке. Он и отозвался.
- Старшого - Бояном люди зовут. Младшего - Васяткой. Меня - Тимохой, а иные Звенисловом кличут.
- Это за что ж тебя так?
- Ты сказки в детстве слыхал? - ответил вопросом на вопрос Тимоха.
- Ну, слыхал...
- Помнишь Бабу-Ягу? Она прежде гостей своих кормила - поила - в баньку водила, ну а дальше, там уж как придется... Насчет баньки сами видим, а вот до остального...
- И то верно! - спохватился Илья. - Вы уж не серчайте. Поотвык я малость от людей. Завсегда либо батюшка, либо матушка гостей привечают, так что... Ты, Тимоха, как в сени выйдешь, там дверь есть, в чуланчик. В чуланчике - погреб, рогожу сдвинуть да крышку поднять. Редька там, чеснок, грибы... Репа... Каши хотели? И каша там гороховая, в сенях, тулупом драным накрыта. Миски и ложки на полках. Хлеб-соль, вот, у меня возьми. И щи из свежей крапивы... Ведерко с водой колодезной, - вон оно...
Парень пожал плечами, поднялся, взял у Ильи хлеб и мешочек с солью, перенес и бережно положил на стол перед своими спутниками. Туда же поставил щи. Вышел в сени. Было слышно, как он открывает дверь в чулан и чем-то там гремит.
Пока Тимоха собирал на стол, Илья повнимательнее присмотрелся к странникам. Мальчонка, тот был один в один Егорка Горыныч, хотя какой он теперь Егорка, - сколько лет прошло... Но только по виду. Того за что Горынычем прозвали? За шалость. Есть гриб в лесу, плотный такой, белый весь, пырховкой зовется. Только белый он, пока сорвать можно, да сварить. А когда время прошло - становится он цветом, как медведь. Сверху отверстие. И ежели наступить на него - выпустит облако пыли, не отмоешься. Вот Егорка и придумал: наберет грибов таких, высыплет из них пыль в стебель дягиля, потом как дунет с другой стороны - ни дать, ни взять, змей огнедышащий... А зимой на ледянках - сколько раз себе нос расшибал... Теперь-то уж, небось, семьей обзавелся, давно его Илья не видел. Мальчонка же сидит себе смирненько, глаза в стол уставил, руки убрал, и молчит.