Облава на волков

Нетрудно было догадаться, что Киро говорит о винограде, вине и прочем, только чтобы перебить впечатление, которое могла на меня произвести проявленная им сентиментальность. Менее чем за минуту он сумел придать своему лицу такое спокойное выражение, что, не прочти я сообщения о смерти Марчо, я б нипочем не угадал, какое горе лежит у него на сердце. Тетушка Танка скоро накрыла на стол. И она, как и муж, сумела справиться со своим лицом, заулыбалась, как подобает гостеприимной хозяйке, и то и дело предлагала мне отведать того или другого.

— Ох, милок, да ты словно воробышек клюешь! Ешь как следует, ешь!

Этот обед был для меня тяжким испытанием, все угощение становилось мне поперек горла. Я с усилием глотал, говорил абы что и не мог освободиться от чувства, что присутствую на поминках, ибо я тоже посвящен в страшную тайну, которая неведомыми путями дошла до сердца матери, и она лишь из уважения ко мне не дает воли своей скорби. В молчании ее мужа была отчаянная гордыня, а в моем притворстве — кощунство по отношению к святой родительской скорби. Еще в начале обеда я предупредил, что мне надо собираться в дорогу, и когда обед кончился, встал из-за стола. Тетушка Танка заохала, что не успеет приготовить мне ничего вкусного для Софии, засуетилась и, наконец, сунула мне в руки несколько подков свежей колбасы-луканки. С тетушкой Танкой мы попрощались на лестнице, а Киро проводил меня до улицы.

— Ты уж извини, что я тебя в наши невзгоды посвящаю, да так сошлось, — сказал он, протягивая мне руку на прощанье. — А если погода совсем испортится и ты не сможешь ехать, приходи в воскресенье утром в корчму, молодые вина будем пробовать.

Я вернулся в старый дом к своей тетке, которая все еще жила в селе. Она растопила печку, в комнате было тепло, пахло сырыми поленьями и чебрецом, а на улице уже мело и сильный ветер гнул ветви деревьев. Я лег на кровать поверх пестрого покрывала и попытался читать, но не мог сосредоточиться и на первой же странице отложил книгу. Я думал о покойном Марчо и представлял его себе в разные годы, с детских лет и до времени его последней фотографии. Я знал, что мы сидели на одной парте с самого первого класса, но помнил его начиная со второго, с того дня, когда учитель Пешо вошел в наш класс с учительницей Гортензией и построил нас вдоль стены для осмотра. Вероятно, это было в начале учебного года, поскольку я помню, что на руках и вокруг рта у всех у нас были коричневые пятна от недозрелых грецких орехов, а наши свежеостриженные головы блестели, как луженые миски. Учитель Пешо велел нам расстегнуть верхние пуговки на рубашках и разуть левую ногу, взял в руки указку и пошел вдоль шеренги. Первым делом он проверял, чисты ли уши и шеи, потом осматривал воротники — на предмет вшей, и наконец выяснял, подстрижены ли ногти на руках и разутой ноге. За нестриженые ногти и грязную шею полагалось три удара указкой по ладони, за вшей — по пять ударов. Ребята помалодушней начинали плакать раньше, чем он взмахивал указкой, и прятали руки, но исступленный блюститель гигиены хватал руку плачущего, поворачивал ее ладонью вверх и отсчитывал необходимое число ударов. Пешо учительствовал в нашем селе с тех пор, как открыли школу, и во всем селе, от ребятишек до их дедушек и бабушек, не было жителя, которого он хоть раз не проучил бы своей указкой. Честь исполнения этой экзекуции принадлежала ему как старейшине учительского корпуса, и он трудился так добросовестно и аккуратно, что барышня Гортензия не могла удержаться от слез и выскакивала из класса. В дни, определенные для кампании по борьбе с нечистоплотностью, особенно в начале учебного года, когда мы приходили в школу прямо с поля, вольные и дикие, как скотина, которую мы пасли все лето, в классах раздавались такие вопли, словно там шло полицейское дознание, а потом все разбегались по домам. До позднего вечера во дворах горели очаги, матери раздевали нас догола, обирали вшей, драили нас и выпаривали в чанах нашу одежонку.

Марчо я запомнил с того дня, вероятно, потому, что он единственный из всего класса удостоился не наказания, а похвалы. Учитель Пешо долго и тщательно осматривал его, удивленный, а может быть, и разочарованный тем, что впервые за свою многолетнюю учительскую практику не может воспользоваться правом экзекутора. Он раздел Марчо до пояса, проверил его одежду до последнего шва, но редкий случай чистоплотности был неоспорим, и учитель в конце концов был вынужден поставить Марчо в пример всей школе. В учении, однако, Марчо особенно не блистал, у него не было ни провалов, ни больших успехов, и благодаря своему трудолюбию и прилежанию он переходил из класса в класс с четверками и пятерками[28]. Наша с ним дружба была не совсем бескорыстна, зато взаимовыгодна. Я скоро заметил, что Марчо на уроках заглядывает в мою тетрадку, а на переменах спрашивает про то, что задано к следующему уроку. Я говорил ему что знал, а он оказывал мне мелкие услуги — то ластик даст, то перочинный ножик, который был приторочен цепочкой к его карману. Поздней осенью и зимой бывали дни, когда село тонуло в грязи и снегу. Отцы на закорках переносили нас утром в школу, а вечером домой. Мы брали с собой в торбочках еду и закусывали каждый за своей партой. Марчо приносил на обед кусок брынзы, жареное мясо, колбаску, сливочное масло или брынзу, и я начинал поглядывать на его обед, как он заглядывал на уроках в мои тетрадки. Больше всего меня привлекал его хлеб, обыкновенно горбушка большого, пышного и мягкого каравая с розовой корочкой. Именно из-за этого хлеба я стал более систематически заботиться об учебной подготовке Марчо. Я повторял с ним уроки, помогал выполнять письменные задания, а его меню становилось все более разнообразным и обильным. Он выкладывал угощение на середину парты, предлагал мне брать, что я хочу, и я брал. Так с самого раннего возраста я начал продавать свой интеллектуальный труд, удовлетворяя взамен насущные материальные нужды.

Когда нам подошло время учиться в гимназии, Киро Джелебов сам предложил снять для нас с Марчо общую комнату. «Мальчики привыкли здесь всегда быть вместе, пусть и в городе вместе живут», — сказал он, но его предложение едва ли было продиктовано сентиментальными соображениями, тем более что в гимназию ехали учиться и другие ребята, притом из более зажиточных семей. Он был хозяином средней руки, на нашу семью посматривал сверху вниз, но, видимо, оценил ту помощь, которую я оказывал его сыну в начальных классах, и надеялся, что и в гимназии я буду его «тянуть». Так или иначе, нам нашли комнату, договорились с хозяевами о пансионе, определили, сколько и каких продуктов нам привозить, и Киро с моим братом уехали, а мы с Марчо с этого дня стали гимназистами.

Город как будто не произвел на Марчо особого впечатления, во всяком случае никак не изменил его образа жизни. После первого же учебного дня он обернул все свои учебники и тетрадки в синюю бумагу, приклеил этикетки, расставил их в углу шкафа, после ужина повторил уроки и лег. На следующее утро встал на час раньше меня, почистил ботинки, вычистил щеткой одежду, умылся во дворе у колонки и разбудил меня. И так было все пять лет, что мы вместе жили и учились. Марчо и в гимназии не проявил особых способностей, но ниже четверки не спускался никогда. Как хороший отец поровну распределяет свои заботы между всеми детьми, так и он, словно на аптекарских весах, поровну распределял свое усердие между всеми предметами, так что в его дневниках, а потом и в аттестате о среднем образовании успехи его выражались стройной колонкой четверок. Эта колонка, вся составленная из цифры 4, подобно цепочке из одинаковых звеньев, говорила о посредственности обладателя четверок, но в то же время и о его редкостном постоянстве и твердости духа. И его отец, во всем прочем взыскательный и честолюбивый, не заставлял сына добиваться большего. Когда занимаешься чем-нибудь одним, говорил он, дело само движется вперед и рано или поздно приведет тебя к успеху.

Каникулы, особенно летние, Марчо проводил больше в поле, чем дома, одетый, как и все сельские ребята — в рубаху и постолы, на голове — соломенная шляпа. У Джелебовых было около шестидесяти декаров ухоженной земли, и Марчо, как и его отец, чувствовал себя на этой земле настоящим хозяином. Когда мы были в предпоследнем классе гимназии, его младший брат тоже приехал к нам учиться, а самый младший тем временем кончил прогимназию, так что в семье было четверо полноценных работников. Киро Джелебов мог рассчитывать на любого из сыновей, даже на самого младшего, который не настолько еще окреп, чтобы работать мотыгой и серпом, но смотрел за скотиной не хуже взрослых. На уборке Киро жал с внутренней стороны прокоса, чтобы прямо вести линию, а сыновья шли слева от него, оба скинув «по-городскому» рубахи, загорелые и сильные, точно взрослые мужики. Если накануне не было дождя, все трое оставались ночевать в поле. Ужинали в темноте, расстилали под грушей снопы и мгновенно засыпали. Самый младший, Димчо, с другими ребятами ходил в Преисподнюю в ночное, а утром вместе с матерью привозил в поле еду. Киро Джелебов просыпался ночью по нескольку раз, смотрел на сыновей — кто как спит, определял по звездам, который час, и снова ложился, но спал чутко. Ему снились неясные сны, и в то же время он слышал шумы ночи, улавливал запахи трав, пшеницы и земли. И так, пока из села не доносился первый, еще хриплый и сонный петушиный крик. Он тихо вставал, чтобы не разбудить мальчиков, которые спали крепким и сладким сном, и шел на другой конец полосы надергать соломы на перевясла. На востоке синева неба бледнела, переходила в сиреневый, розовый и, наконец, золотисто-желтый цвет. До тех пор он успевал навить перевясла, и, когда подходил, чтобы положить их под грушу, мальчики, заслышав его шаги, вскакивали, как солдаты на побудке. «Подремали б еще, рано», — говорил он, но ребята споласкивали лица водой из кувшина и брались за серпы. В первые дни на руках у них появлялись кровавые мозоли, по утрам они с трудом разгибали пальцы, но никогда не жаловались, а подшучивали друг над другом, что превратились, мол, в городских белоручек. С самого раннего детства они привыкли трудиться и с патриархальным благоговением относились к родителям, которые, ради того, чтобы дать им образование, обрекали себя на лишения. Дома, в поле или в любом другом месте, как только появлялись их мать или отец, они тут же вставали, никогда не тянулись раньше родителей к еде и не позволяли себе в их присутствии никаких вольностей. Киро Джелебов не докучал им наставлениями о пользе труда, будучи уверен, что кому сколько сил и способностей дано, тот столько к делу и приложит. А они никогда не просили у него ни денег, ни одежды, потому что знали — он даст каждому и вовремя все, что положено. Кровная солидарность рождала взаимное доверие, и в семье их никогда не бывало ни ссор, ни распрей.

28

В болгарской школе принята шестибалльная система оценок.