Облава на волков

Через несколько дней после того, как я приехал в село, мы встретились на улице и Киро очень настойчиво стал приглашать меня домой. Он, видно, искренне обрадовался нашей встрече и сказал, что часто вспоминает меня, просто так, когда думает о прошлом. Повел он меня наверх, в восточную комнату, где когда-то жили приезжие учительницы. Комната была чистая, уютная, обставленная, разумеется, совсем не так, как в былые годы, когда я ходил к ним в дом. На месте прежнего настенного коврика, сшитого из лоскутков шерстяной ткани и вышитого разноцветными нитками, теперь стоял двукрылый гардероб, деревянную кровать заменила железная, на стене в общей рамке было помещено множество фотографий двух его сыновей с женами и детьми, в углу, меж двух окоп, стоял большой радиоприемник, а рядом с кроватью висели на цепочке серебряные часы с арабскими цифрами, которыми мы с Марчо пользовались в гимназические годы. Тогда он рассказывал, что его дед получил в молодости эти часы от своего отца, то есть часы шли безотказно более сотни лет. Сюда была перенесена и икона святой Богородицы, сработанная нашим искусником Иваном Шибилевым. В отличие от всех икон, которые я видел в городских церквах, молодая женщина была нарисована в профиль, с одним большим египетским глазом, в темно-синем одеянии, с зеленым нимбом вокруг головы. Одной рукой она придерживала у себя на коленях Иисуса, а другой подавала ему ярко-красную виноградную кисть. Иисус нетерпеливо, как это делают голодные дети, тянул к винограду ручонки, и видно было, что, съев эту кисть, он попросит еще одну. Единственным признаком его божественного происхождения был такой же, как у матери, зеленый нимб, а так он во всем походил на деревенских двух-трехлетних карапузов с розовыми щечками, в белых рубашонках, потому что мальчикам в этом возрасте у нас еще не надевают штанишек. Иван Шибилев, наверное, рисовал икону летом, под навесом летней кухни, потому что фон был золотисто-желтым, как спелая пшеница, а вокруг двух основных фигур располагались всякие домашние птицы и животные.

— Садись, я сейчас приду, — сказал хозяин и через минуту принес из другой комнаты бутылку с вином, два стакана и тарелку с кровяной колбасой. — Жена в магазин пошла, скоро вернется, а мы пока выпьем. Бери колбасу, свежая, позавчера поросенка резали. Ну, я рад, что свиделись. За твое здоровье!

— Славное у тебя вино, дядя Киро! — сказал я. — Давно такого не пивал.

— Где ж тебе такое пить? Небось не покупная кислятина! Это прошлогоднее, нынешнее я еще не открывал. Вино-то есть, пить некому. Сыновья по городам разбежались, никак времени не найдут, чтоб в село заехать. Остались мы с Танкой одни, вдвоем кое-как хозяйничаем. Вечером выпьем иногда по стаканчику, а больше и ни к чему.

Говоря это, он встал, взглянул в окно на улицу, и глаза его наполнились слезами. Он подлил вина в стаканы и сказал:

— Ну, царствие ему небесное!

— Царствие небесное? Кому?

— Горе горькое залегло у меня на сердце, сынок! Никому я до сих пор не говорил, а тебе скажу, открою душу. Ты мне все равно что сын, вы ведь с Марчо и учились вместе, и дружили. Нет больше Марчо!

Марчо в пятьдесят втором году эмигрировал в Западную Германию. Он был первым из наших мест, кто сбежал за границу, и его бегство в свое время произвело сильнейшее впечатление, а для его семьи обернулось тяжкими испытаниями. Мы с Киро Джелебовым никогда об этом не говорили. Я видел, что при каждой нашей встрече ему хочется что-то рассказать мне о сыне, но он не смеет, а я со своей стороны тоже не решался спрашивать его о Марчо, чтобы не бередить рану. Только теперь он давал мне возможность его утешить, и я сказал, что когда-нибудь Марчо еще вернется. Мол, насколько я знаю, он сохранил болгарское подданство, невозвращенцем себя не объявлял, а значит, если захочет, сможет вернуться. Киро покачал головой.

— Марчо умер!

Он вынул из бумажника помятую бумагу и протянул ее мне. Это была телеграмма, написанная по-болгарски латинскими буквами, а для удобства получателя поверх латинских были вписаны болгарские буквы: «Марчо скончался ждем два дня похороны Юта Ани Кирил». Я долго читал телеграмму, делая вид, что плохо понимаю латиницу и хочу перевести букву за буквой, чтобы не допустить ошибки. Но Киро Джелебов понял, почему я застрял над текстом, и избавил меня от банальных соболезнований, которые полагается произносить в таких случаях.

— Два дня назад получил. Поехал в город письмо ему отправить, поздравить с Новым годом. Там на городской почте одна Танкина родственница работает, так она, как придет от него письмо, откладывает и потом прямо мне в руки отдает. Не то здешние его распечатают и будут плясать на моих костях. Вот эта женщина и говорит, тебе, мол, письмо, прочти его, а потом уж пошлешь что принес. Я сел, прочел письмо. Марчо пишет, что болен. Больше двух лет уже у него грудь болит, лежит в больнице и не знает, когда выпишется. Прочитал я письмо, тут почтарка меня подзывает к окошечку. Только что, говорит, телеграмма пришла. Хотела, видно, меня подготовить к самому плохому, и так оно и получилось. Я телеграмму спрятал, и до сих пор никто ничего не знает. Ни чтоб меня жалели, не хочу, ни чтоб руки потирали, злорадствовали. И Танке, и сыновьям ничего не сказал. Пусть думают, что он жив и здоров. Я сам похороню его в своем сердце, я ему и попом буду, и могилой. Вот какая черная доля ему выпала. И детей его мне не увидеть. Пока они вырастут, мать из них настоящих немцев сделает. Сейчас-то они калякают по-болгарски. Старшенького в мою честь окрестили — Кирилом. И писать умеет по-болгарски, да так хорошо, словно бы здесь учился. Дедушка и бабушка, пишет, отчего вы не приезжаете к нам в гости, у нас есть машина, мы вас всюду будем возить. У Марчо всегда к земле душа лежала, он и там на земле работал. Сам ли он на участок денег накопил, или у жены что было, не знаю. Только писал он, что у него маленькое имение, декаров сто. Вот фотография, два года назад прислал.

Цветная фотография, которую он мне дал, была сделана так, чтобы как можно лучше продемонстрировать благосостояние Марчо. Он и его жена сидели на стульях посреди двора, утопавшего в цветах и зелени, дети сидели перед ними на траве. Сзади виднелся их дом с верандой и островерхой крышей, рядом с домом, под навесом какой-то хозяйственной постройки, — синяя легковая машина и томатного цвета маленький трактор. Дети, оба, были смуглые, как отец, а мать их — светло-русая, почти белая, словно альбинос.

Снаружи на лестнице послышались шаги, Киро выхватил фотографию у меня из рук, положил ее в ящик стола и сделал мне знак, чтобы я хранил в тайне то, о чем мы говорили. Тетушка Танка вошла и, увидев меня, воскликнула своим звонким голосом:

— Смотри-ка, кто к нам пришел! Господи, в доме гость, а я по селу гуляю! В магазин пошла взять кой-чего, потом к Иване заглянула, ей что-то все неможется. — Она положила покупки на стол и поправила платок на голове. — Ну, гостюшка, добро пожаловать!

Она протянула мне пальцы, как это делают, здороваясь, деревенские женщины, и я поцеловал ей руку. При каждой нашей встрече я напоминал ей о Марчо, видел страдание в ее глазах, но и она, так же как муж, никогда о сыне не заговаривала. Я хотел сказать, что рад видеть ее здоровой и бодрой, но она сама подошла ко мне ближе, приподнялась на цыпочках и молча поцеловала в левое плечо. Нежный жест этой простой женщины тронул меня, я обнял ее голову, погладил, она всхлипнула, закрыла лицо руками, и между пальцев ее проступили слезы.

— Каждую ночь в белом снится! Одежа белая, а в руках красные цветы…

— Что ты, ровно покойника оплакиваешь! Грех это! — прикрикнул на нее Киро. — Люди не затем приходят, чтоб про твои горести слушать! Иди-ка лучше принеси нам чего-нибудь поесть!

— Да ладно уж, ладно! — с тихим упреком сказала тетушка Танка и пошла к двери. — Слова при тебе не скажи. И что у тебя за сердце такое. Выпейте пока, а я сейчас соберу на стол.

— Женщины — что с них взять! Дай им только пореветь вволю! — сказал Киро, когда мы снова уселись с ним за стол, как будто сам он только что не плакал. — Никто на этом свете не вечен. Человек с рожденья в могилу смотрит, и, пока живет, чего только с ним не случится. Когда что хорошее, это всяк переживет, а ты попробуй с бедой совладай. Или она тебя, или ты ее, в сторонке не переждешь… Ты закусывай колбаской, а сейчас и обедать будем. Обед хозяйка давеча приготовила, прежде чем из дому уйти. За твое здоровье! Я ж тебе говорю, прошлогоднее, молодое на днях начну. В этом году виноград припозднился, зато сахаристый. Сорок дней сусло кипело…