Страница 23 из 116
Так вот Калчо Соленый жив и остался. Второй раз я чуть не убил его, когда Стоян Кралев меня в подвал сельсовета затолкал. В первый вечер никто ко мне не заходил, ни хлеба мне не дали, ни воды. Койчо приходил обо мне справляться, так ему сказали, что меня увезли в город. Лечь тоже не на что было. Не знаю, помнишь ты или нет начальника заставы капитана Бердарова. Был он запойный пьяница и держал в подвале уйму вина и водки. Он и взяточник был. За разные нарушения на границе от него откупались вином и ракией. И отпуска солдатам он давал за вино и ракию, так что подвал заставы был битком набит бочками да бочонками. После сорокового года, когда освободили Южную Добруджу, здание заставы стояло пустое, а после Девятого сентября в нем поместили сельсовет. Первую ночь я провел сидя на бочонке. Утром мне сунули в окошко ломоть хлеба, кувшин с водой и декларацию о членстве в ТКЗХ. Мол, когда я надумаю ее подписать, так чтобы постучал в дверь, и меня освободят. К вечеру на улице загремел гром, засверкала молния, налетела гроза и полило как из ведра. Все лето капли дождя не выпало, а тут так хлынуло, будто небо прорвало. Из-под оконной рамы просочилась вода, потекла по стене, потом на пол. До смерти хотелось спать, а лечь было негде. В углу стояла здоровенная бочка, литров на пятьсот — шестьсот. Гляжу, верхнее дно у нее рассохлось. Выломал я доски и залез в бочку. Свернулся там калачиком и заснул. Прошло время, слышу голоса — сбежал, мол, через окошко. Ну, я подал голос — нет, говорю, не сбежал.
Кто-то подошел к бочке, и надо мной показалась рожа Стояна Кралева. Смех его разбирает, видно, что еле сдерживается. «В бочке, — говорит, — не приходилось тебе раньше спать, теперь поспал, может, и образумился. Вставай, поглядим, что ты надумал!» А у меня все онемело, попытался встать — ноги дрожат, не могу из бочки вылезти. Ровно улитка из раковины выбраться не могу. Стоян Кралев рядом стоит. «До чего мы дожили! — говорит. — Из одного села, кумовьями стали, и на тебе — договориться не можем, до ареста дело дошло». И снова начал мне втолковывать, что он и его товарищи для нашего же блага стараются, ничего для себя им не надо, а только для народа. Что если все мы дружно возьмемся за работу, не будет, как раньше было, эксплуатации человека человеком, не будет богатых и бедных, все будут равны перед законом и так далее. Слушаю я его, жду, когда он песню свою пропоет и чем кончит. Потому что начинает он всегда благостно, послушаешь — добрее, чем он, человека нет и быть не может. Но это если ты ему подпеваешь. Если же нет, тогда он берется круто. Так вышло и на этот раз. «Ну, — говорит, — что надумал?»
«Индюк думал, думал и в суп попал, — говорю. — Что ж я могу придумать? Что б ни придумал, тебе все не по нраву. С тех пор, как я тебя помню, ты все про завтрашний день толкуешь. До Девятого сентября говорил, как будет прекрасно, когда рабочие и крестьяне возьмут власть в свои руки, какая тогда будет демократия, как все будут в богатстве купаться. Пятый год с того сентября пошел, а ты опять о будущем талдычишь. Хотели вы ТКЗХ устроить, устроили, чего ж вам еще надо? Работайте на здоровье! Ан нет, не идет дело. Говорите, машин недостаточно — будут машины, государство обеспечит. Опыта, говорите, нет — и опыт появится. Любое начало трудно дается, говорите — что ж, это верно. Завтра будет не жизнь, а малина, так вы считаете — чего не знаю, того не знаю. Я на сегодняшний день смотрю, завтрашний в темноте еще не разглядеть. Ничего там не вижу. Зачем я тебе слепой? Большинство народу с вами, зрячие они значит, так на кой тебе слепые, такие, как я?» — «Мы, — говорит, — тебе глаза откроем. Раз сам не можешь, силой откроем, так что у тебя искры из глаз посыплются. Последний раз спрашиваю — подпишешь декларацию или нет?» — «Нет», — говорю. «Ладно!»
Развернулся он, подошел к двери, открыл, и кто ж, ты думаешь, появился? Калчо Соленый. Стоян Кралев его под локоток и ко мне подвел. Смотрит в землю, точно красная девица, не смеет глаз поднять. Я понял, что его как свидетеля притащили. «Ну-ка скажи, Калчо, уговаривал он тебя за монархию голосовать?» — «Уговаривал». — «Это он тебя в оппозицию вовлек?» — «Погоди, — говорю, — погоди! Нечего эту мокрицу расспрашивать. Я тебе сам все скажу. И за монархию я ему велел голосовать, и в оппозицию вовлек, и землю дал, чтоб он не вступал в ваше текезеха. Хотя землю-то отдал, чтоб с меня меньше поставок брали. Спросишь, угрожал ли я ему? Нет. Сказал только, что те силы, с Запада, придут. И тебе говорю — придут. Если не при нас, так при детях наших или при внуках, но придут. Этот мир с толку не собьешь, он свое дело знает. Как было, так оно и снова будет. Да, я Калчо агитировал, потому что имею право его агитировать, как и ты имеешь право меня агитировать. Я ему голову задурил? Еще чего! Почему я тебе голову не задурил? А если б я его уговаривал в колодец броситься, он что, бросился бы? Он к тем идет, от кого ему выгода. И сейчас он меня топит ради своей выгоды».
Подтянулся я на руках и выскочил из бочки. Рядом валяются доски из верхнего дна, которое я вчера выломал. Схватил я одну и прямо Калчо в голову запустил. Хорошо, Стоян Кралев вовремя кинулся и меня под руку толкнул. Я с такой силой замахнулся, что наверняка башку б ему проломил, на месте и уложил бы. Стоян Кралев оттеснил меня назад, но я все же успел пнуть того ногой в пах, тоже чуть не изувечил. Согнулся он пополам и воздух ртом хватает. Стоян Кралев вытащил свою пушку и упер мне в грудь. «Только двинься, — говорит, — застрелю. И другие найдутся, которые покажут, как ты их на народную власть науськивал. Ты его дочь убил, теперь его хочешь убить, потому что он правду о тебе говорит. Мы тебя под суд отдадим». — «Судите, — говорю, — я ему за пинок заплачу. Такому я б и за голову заплатил».
На четвертый день к вечеру ко мне вошел здоровенный мужик в фуражке, незнакомый. Я спросил его, откуда он, — не мое, мол, дело. Связал он мне руки, вывел из подвала и затолкал в кузов грузовика, закрытый. Сели мы друг против друга, и грузовик тронулся. Проехали Владимирово и повернули вправо. Я подумал, что меня везут в Добрич, но когда мы отъехали от села на километр-два, грузовик снова свернул направо и поехал по проселку. Минут через десять он остановился, бугай в фуражке вылез и вытащил меня. Грузовик тут же развернулся и поехал обратно. На небе — полная луна, светло как днем. Смотрю — мы в местности по прозванию Скала, на самой вершине холма. Внизу вода блестит. Если помнишь, сухой лог внизу после ливней заполнялся водой — там еще потом водохранилище построили. Стоим мы с бугаем друг против друга и молчим. Одна рука у него в кармане, в другой сигарета — курит. Простояли мы так молча около часа. На шоссе сверкнули фары, послышался шум мотора, снова подъехал грузовик. Он выключил фары, и бугай подвел меня поближе к нему. Перед грузовиком стояла бочка. Я вгляделся — та самая бочка, в которой я проспал три ночи, рядом — доски от дна. Людей у грузовика видно не было. «Залазь», — сказал бугай и подхватил меня под мышки. И здоров же он был — поднял меня и засунул в бочку. «Садись!» Я сел на дно. Со стороны грузовика послышался кашель, я понял, что там есть люди, но кто они, разглядеть не мог. К бочке приближались шаги. «Теперь все зависит от тебя, — сказал кто-то, и я узнал голос Стояна Кралева. — Грехов у тебя на душе много, — говорит, — но если ты образумился, народ тебе простит. Если же нет — попадешь туда же, куда попали все приспешники капитала и черной реакции. Даем тебе еще три минуты на размышление. Или ты идешь с народом, или прощайся с жизнью».
«Нет, — говорю, — товарищ Кралев, не на такого напал. Ты меня именем народа не стращай, кабы это от народа зависело, он бы меня пальцем не тронул. Народ власти и не нюхал, была б власть у него, он бы тебе не позволил над ним измываться, да от его же имени. В текезеха вашем шли б дела хорошо, ты б туда силком не загонял, ты б у дверей милиционера поставил и по пропускам бы пускал, своих только людей. Власть не у народа, а у тебя и таких, как ты, не болгар и не турок, у таких, кто в земле ни уха ни рыла не смыслит. Так что я тебя нисколечко не боюсь. Это ты меня боишься. Не боялся бы, не стоял бы с пистолетом у меня над душой. Гляди — и руки у меня связаны, и в бочке сижу, а все равно ты меня боишься».