Страница 111 из 116
И все пошло так, как предрекал Анё. Органы госбезопасности прочли письма Марчо из Германии, а может быть, знали о его бегстве с самого начала, но во всяком случае выждали указанные беглецом сроки возвращения. Весть о бегстве Марчо тут же разнеслась по селу, а через несколько дней — и по всей округе. На жителей нашего края, домоседов, далеких от бурных общественных событий в центре страны, это бегство, естественно, произвело сильнейшее, чтобы не сказать потрясающее впечатление, и это обстоятельство уже само по себе изолировало Джелебовых, окружило их стеной вражды. Люди избегали встреч с ними, чтобы на них не пало подозрение, будто они им сочувствуют, тем более что против Киро Джелебова и Анё было начато следствие. У них допытывались, знали ли они заранее о намерениях беглеца, с какими людьми он был связан, появлялись ли эти люди у них дома; в то же время в самом доме устраивали обыск за обыском. Следственные органы не могли не знать, что если при тогдашних политических условиях кто-то и решится эмигрировать, он не станет посвящать в свои намерения даже самых близких, тем не менее отца и сына продолжали вызывать на допросы уже лишь в назидание окружающим. Так продолжалось несколько месяцев. Марчо не писал, или письма его где-то застревали. Примерно через год пришло письмо, в котором он сообщал, что вступил, наконец, в брак с Ютой. Была ли это та же девушка, о которой он писал в первых письмах, или другая, они так и не поняли, как не узнали и о том, каким же образом он уехал из Болгарии. Долгое время они не смели ему отвечать, поскольку знали, что письма их проверяются, и боялись неосторожным словом еще ухудшить свое положение. Но Стоян Кралев вскоре под благовидным предлогом посоветовал им не забывать сына, подтвердив тем самым, что письма, которые они получают и отправляют, читаются, так как соответствующие органы все еще пытаются выудить из них какие-то сведения.
— Ну как, получаете письма от Марко? А ему пишете? — как-то спросил Стоян Кралев, когда они с Киро после собрания на несколько минут оказались одни.
— Сейчас не до писем, времени нету, — ответил Киро. — Зимой напишем.
— Нет, Киро, так нельзя! Что ж вы парня бросаете? Ну, согрешил, так, может, и покается. Советуй ему, чтоб он вернулся и закончил университет. Никто его наказывать не будет. А не вернется — тебе позор на всю жизнь.
— Меня никто не может опозорить, если я сам себя не опозорю, — сказал Киро. — Сын у меня не ребенок, что б он ни сделал, сделал он это сам, с него самого и спрос. Ни он за меня не отвечает, ни я за него. В последнем письме он написал, что женился, жена его хочет учиться в Софии, но, насколько я понял из письма, наши не дают ей разрешения.
— Ничего подобного! — прервал его Стоян Кралев, но, сообразив, что этим категорическим ответом он выдал свою осведомленность, помолчал и продолжил: — А может, наши и тянут. Все-таки иностранка, из капиталистической страны, да еще из Западной Германии. Они должны сначала собрать о ней сведения, выяснить, кто она такая.
— Отец у нее коммунист, был в фашистском лагере.
— Вот как? Это другое дело. Раз ее отец — активный антифашист, его дочери никто не помешает жить и учиться в Болгарии, а это значит, что и Марчо вернется. Надо написать в Софию в МВД, чтоб они поскорей занялись этим делом. А как девушку зовут, в каком городе она живет?
— Зовут ее Юта, фамилии не знаю и города не знаю. На конверте написано по-немецки, так Анё не понял, он немецкого не учил. Я дам тебе письма, пошли их куда нужно, пусть прочтут адрес.
При каждой встрече (а случались они нередко — то в поле, то на совещании бригадиров) Стоян Кралев неизменно заводил разговор о беглеце. Он знал, что тот не вернется, но расспрашивал о нем, чтобы лишний раз помучить отца. Случались между ними и куда более тяжкие, напряженные разговоры, особенно в первый год после бегства Марчо, когда Стоян Кралев грозился вышвырнуть Киро из кооперативного хозяйства и отправить его в трудовой лагерь. «Надо было вовремя рожу тебе расквасить, — говорил Стоян Кралев, размахивая кулаком перед самым его носом, — и силком тебя в кооператив запихнуть. Тогда б теперь никаких неприятностей у нас не было. Сбили меня с толку всякие людишки, да я и сам верил, что ты честный человек. А ты махровый враг нашей власти!» Время от времени возобновлялись и обыски. Незнакомые люди в штатском являлись после полуночи и переворачивали все вверх дном. Покончив с домом, переходили в пустой хлев, потом в курятник, уверяя, что ищут каких-то диверсантов.
В таком тяжелом положении застал семью младший, Димчо. Как у всякого молодого человека, и у него за два армейских года, проведенных в тисках строгих ограничений и казенного оптимизма, сложились определенные навыки, и должно было пройти время, прежде чем он освободился от них и приобщился к жизни села. С его приездом в семью влилась струя бодрости и энергии, естественных для молодого человека, который долго был лишен свободы и удовольствий. Приехав, он на другой же день начал работать в одной из бригад кооператива. По-солдатски исполнительный, в работе он был неутомим и со всеми ладил. По вечерам, если молодежный клуб бывал открыт, он шел туда прямо с поля, чувствуя себя счастливым от одного того, что может провести ночь где ему вздумается и лечь спать без горна и вечерней поверки. В армии он научился курить и выпивать и теперь в праздничные дни захаживал с другими парнями в корчму. Под Новый год в село вернулись на каникулы студенты и гимназисты, и, как всегда, село заметно оживилось. В клубе устраивали вечера, лекции, театральные представления. Димчо участвовал во всех развлечениях молодежи, а также принялся напропалую приударять за гимназистками, подстегиваемый нетерпением, которое испытывает зрелый мужчина, еще не знавший женщин. Он влюблялся во всех девушек, обративших на него хоть какое-нибудь внимание, ухаживал за ними с солдатской бесцеремонностью, и в селе за ним скоро закрепилась слава юбочника. Вообще Димчо проявлял склонности, которые его домашние в другое время осудили бы как порочные, но теперь никто не делал ему никаких замечаний. Все видели, что он опьянен вольностью «гражданки» и еще не осознал как следует ни положения своей семьи, ни собственных видов на будущее. Это естественное молодое стремление к полноценной жизни в какой-то степени заполняло вакуум в жизни семьи, изнемогавшей от тягостной своей отчужденности и неуверенности в завтрашнем дне. Киро и тетушка Танка подумали даже, а потом сами в это поверили, что их младшенький освоится со здешней жизнью, женится и останется с ними. Пусть крутит с девчатами, пусть курит и прикладывается к рюмке, лишь бы только не посматривал в сторону города, лишь бы не брал пример с Анё. Что же до Анё, одной ногой он уже был в городе, и им пришлось с этим смириться. Они пытались его удержать, но сами понимали, что он не может, да и не след ему оставаться в селе.
Анё чувствовал себя очень одиноким и подавленным. Пока Димчо гулял с сельскими парнями, он проводил праздники и вечера у себя в комнате, перечитывая старые книги и учебники и возвращаясь мысленно к недолгой своей студенческой жизни. Он знал, что порога вуза ему никогда больше не переступить, и впадал от этого в глубокое отчаяние, делавшее его нелюдимым и язвительным. Он не находил общего языка даже с братом и, хотя был всего тремя годами старше, смотрел на него как на мальчишку, у которого еще молоко на губах не обсохло. Димчо это чувствовал и, со своей стороны, считал, что брат, поистершись в институте, вообразил себя интеллигентом и теперь дуется на весь мир. Когда они оказывались вместе, за обедом или за ужином, оба находили повод для обмена колкостями, а у отца сжималось сердце. «До чего дело дошло, — думал он, — мои сыновья, еще вчера жившие в любви и согласии, теперь цапаются, не стыдясь ни родителей, ни хлеба на столе!» Он предчувствовал, что между ними рано или поздно вспыхнет ссора, нелепая и постыдная, и причиной ее будет не что-либо иное, а их отчаяние и неспособность найти выход из теперешнего положения семьи, перевернувшего их жизнь и отрезавшего им все пути в будущее. Киро не видел, что́ мог бы он им предложить, и под конец сам посоветовал Анё поискать работу в городе.