Облава на волков

Киро и тетушка Танка тоже не спали. Ее давно мучили дурные предчувствия, но она не смела делиться ими с мужем, чтобы не расстроить его, как «тогда», и чтобы он опять «чего не отчудил». Если Анё догадывался о бегстве брата, потому что боялся за свое будущее, тетушка Танка догадалась о нем, потому что боялась потерять сына. Инстинкт сохранения семьи давал ей силы твердо стоять на ногах и до конца защищать ее от всех возможных напастей. Она соглашалась с мужем, что Марчо «на такое неспособен», и в то же время внушала ему, что надо принять его поступок как нечто посланное им свыше, как нечто, с чем следует примириться.

— Был бы только жив и здоров, а там как бог даст. Не на том же он свете, пройдет время, глядишь, и вернется. И государства эти не во веки веков же будут ссориться, так что и с семьей немецкой мы, может, еще породнимся.

— Ты так говоришь, будто на Марчо уже можно крест поставить, — сказал Киро. — А я тебе повторяю, что Марчо не мог сбежать! Хотя кто его знает… От человека всего можно ждать!..

Источником его непоколебимой веры в Марчо был не разум его, а кровь. В племенную кровь он верил слепо и беззаветно, как верили его деды и прадеды, и это было единственное, что его утешало и поддерживало — даже если Марчо бежал, он сделал это не по легкомыслию, и кровная его связь с близкими не порвется. С другой стороны, в глубине души он и сам уже заколебался и начал упрекать Марчо за то, что тот смалодушничал, а в то же время совесть не позволяла ему судить сына. «Он обиделся на наших начальников, — думал он, — и правильно сделал, что обиделся, ведь они не позволили ему получить диплом и пустили всю его жизнь под откос. Но не только обида погнала его туда. Что-то случилось с его душой, какое-то сотрясение, да такое сильное, когда уже не помнишь себя. Вот как со мной было в прошлом году. Почему я пытался покончить с собой? Мне и сейчас не совсем ясно. Я словно бы разделился тогда на двух человек. Я прекрасно понимал, что тянуть больше нельзя, надо вступать в кооператив, а раз так, надо смириться и проглотить обиду на Стояна Кралева. Ему ведь тоже нелегко, и он мог выйти из себя. Так я думал, а сердце разрывалось от гнева и бессилия. Как это так — кто-то будет мне приказывать, мол, отдай в такой-то день все, что нажил, подчистую, да еще и оскорблять меня, а я чтоб не мог защитить свою честь! Держись, говорил я себе, но не мог с собой совладать, дрожал как в лихорадке, ноги подкашивались, всего выворачивало наизнанку. Я думал о том, что будет теперь с сыновьями, знал, что ничем не могу им помочь, и корчился от горя и ненависти. Надо, говорил я себе, написать заявление, тут же ему отнести и покончить с этим раз навсегда. Все равно мне этого не миновать, не сейчас, так самое позднее на будущий год придется вступать. Пару лет я продержался, помогал сыновьям, а больше, по всему видать, не смогу. Чуть ли не все уже вошли в кооператив, не буду ж я один торчать столбом посреди села. Я и сел писать заявление, но написал две строчки, и рука одеревенела. Не могу писать дальше, не могу побороть свою волю и склонить голову. А склонить надо, убеждал я себя, никуда не денешься. Время такое. Ладно, но почему силком? Во имя чего на меня наступают, как на червяка, плюют мне в лицо и накладывают руку и на мое имущество, и на мою честь? Для твоего же блага — говорят. Но зачем мне это благо, если мне его суют насильно? Когда благо навязывают, оно хуже зла. Как в школе — детей бьют и наказывают, чтобы научить их уму-разуму, а когда они вырастают, каждый ребенок становится таким человеком, каким ему и предназначено было стать. Умный — умным, глупый — глупым. Хотя кто знает, думал я, с другой стороны, при социализме, может, и будет лучше, чем сейчас. Сейчас больно, а завтра боль пройдет, как после операции. Сегодня тебя режут по живому, а завтра ты здоров. Но станет ли лучше людям после теперешней операции? Если она окажется неудачной, одни умрут, другие на всю жизнь останутся калеками.

Так вот и боролись во мне один Киро с другим Киро. Один думает так, а другой — этак. Дальше все было как во сне. Я понимал, что не след это делать, и все же делал. Я не собирался кончать с собой, а шел из села для этого. В голове крутилась одна мысль: только смерть разрубит этот узел. Откуда пришла ко мне эта мысль и почему, не знаю, но я повторял ее про себя, пока копал яму. Раньше мне часто снилось, что меня закапывают живьем, и я очень мучился во сне. А теперь я делал это сам и не боялся. Мне было страшно, но я не боялся. На сердце было легко и спокойно, что-то сладостное разливалось по жилам. А когда я закопал себя до пояса, то подумал, что могу испугаться и начать себя раскапывать, поэтому я забросил заступ и мотыгу подальше. Я знал, что теперь никто меня не найдет и не спасет, и на душе стало хорошо и покойно. Может, и в Марчо боролись два человека, может, и он что-то отбросил подальше от себя, чтобы отрезать себе путь назад?»

Метель принесла какой-то неясный, рваный крик, который перешиб его мысли. Он прислушался, посмотрел вперед и увидел Стояна Кралева, до пояса утонувшего в снегу. Он узнал его по ушанке, у которой уши не завязывались и болтались по сторонам, как крылья.

— Сюда, сюда-а-а!

Стоян Кралев крикнул еще раз и снова исчез за деревьями — видно, сбился с пути. И тогда Киро Джелебов вспомнил, в который уже раз, но, как ему показалось, с новыми подробностями, их встречу у конюшни в то утро, когда в его душе вдруг вспыхнула страшная, непреодолимая ненависть к этому человеку. Он и раньше его ненавидел, особенно с тех пор, как тот лишил сыновей возможности получить образование, но вместе с тем старался оправдать его в собственных глазах как должностное лицо, которое лишь выполняет полученные свыше распоряжения, так что ненавидел он не столько Стояна Кралева, сколько вообще установленные партией порядки.

В то утро, проведя всю ночь без сна, он еще до рассвета пошел к лошадям. Они помещались в заброшенном сарае на околице, временно приспособленном под конюшню. В глубине неогороженного двора стояло несколько повозок. Одна была разрисована яркими красками и потому выглядела совсем новенькой, а в кузове ее было укреплено старое кожаное сиденье, взятое с бракованного грузовика или другой машины. На ней ездил Стоян Кралев — в поля, в соседние села, а иногда и в город. Киро заметил его, только когда прошел мимо расписной повозки, — Стоян положил на сиденье портфель, а сам стоял, опершись о борт.

— Доброе утро! Я, верно, опоздал, — сказал Киро, и сердце его от этой внезапной встречи почему-то сжалось.

— Ты не опоздал, это я пришел раньше обычного, хочу на автобус во Владимирово успеть. С утра пораньше в окружной комитет вызывают.

— Сейчас запрягу! — сказал Киро и пошел в конюшню.

Он вынес хомуты, потом вывел лошадей и стал запрягать. Стоян Кралев все еще стоял молча, опираясь о борт и глядя куда-то в сторону. Когда все было готово, он легко вскочил в повозку и сел на переднее сиденье. Почувствовав поводья в его руках, лошади было тронули, но он остановил их и повернулся к Киро Джелебову.

— Смотри-ка, чуть не забыл. Поздравляю со снохой!

— Какой снохой?

— Будто не знаешь, что твой сын Марко женился на немке? — Лицо Стояна Кралева, выбритое до синевы, побледнело, вытянулось и стало особенно неприятным.

— Ничего такого не знаю, — сказал Киро Джелебов, и у него перехватило горло.

— Не знаешь, так узнаешь.

Стоян Кралев стегнул лошадей, но вскоре они остановились, и тогда Киро увидел, что прогнившие ворота закрыты. Он подбежал к воротам, открыл их и встал за створкой.

— Мы с тобой еще поговорим! — сказал Стоян Кралев, когда повозка выезжала со двора.

«Ко всему прочему еще и ворота ему открывай, как слуга», — подумал Киро, спазм в горле чуть не задушил его и горячей волной разлился по телу. В этот именно миг он испытал страшную, испепеляющую ненависть к Стояну Кралеву, ненависть такую сильную и неподвластную его воле, что он испугался, как бы разум не отказал ему и он не накинулся на Стояна. «Я убью его», — подумал он, и эта мысль так прочно засела в его голове, что и сейчас, стоя в засаде, не замечая ни холода, ни метели, он с болезненным наслаждением вспоминал мельчайшие подробности той утренней встречи… Солнце показалось над горизонтом, словно половинка хорошо выпеченного каравая, под ним синели поля, прохладные и пустые, какая-то птица стремительно перечеркнула розовую полоску рассвета, а Стоян Кралев, выезжая в ворота, на миг закрыл своим телом огненную половинку солнца. Правая лошадь отбросила ногой камешек, и Киро заметил, что с левой передней ноги у нее упала подкова. «Лошадь-то босая, как же это я не заметил», — подумал Киро, и взгляд его скользнул по задней стенке, на которой была нарисована княгиня Райна[29] с зеленым знаменем и саблей в руках, потом остановился на затылке Стояна Кралева, коротко подстриженном и почти закрытом фуражкой. Лошади взяли рысью, и Киро смотрел, как уменьшается спина Стояна Кралева и как его раздутый портфель подпрыгивает на заднем сиденье. Повозка налетела на большое гусиное стадо. Один гусенок попал под ноги лошадей, заметался меж колес и через мгновенье выскочил из облака пыли невредимый, но напуганный и в слезах. Две старые гусыни тотчас накинулись на него с бранью и заколошматили клювами по его спине. Киро понимал их язык не хуже, чем человеческий, и, хотя сам был не в себе, невольно прислушался к тому, что старые гусыни внушали гусенку: «Что ж ты не бережешься, что зеваешь по сторонам, ведь раздавят тебя или искалечат!» И выволочка продолжалась, пока они вели гусенка к стаду. Потом Киро снова перевел взгляд на повозку и увидел, как Минчо Найденов, который должен был отвезти Стояна на автобусную остановку, вскочил в нее на ходу и взял поводья, а Стоян Кралев пересел на заднее кожаное сиденье.

29

Княгиня Райна — так называли учительницу Райну Попгеоргиеву (1856—1917), участницу борьбы за освобождение от османского ига, вышившую знамя для повстанцев.