Страница 6 из 14
Немцы в изображении Вигеля — преимущественно серые посредственности, добивающиеся чинов исключительно с помощью этнической солидарности и пристрастного покровительства верховной власти. Скажем, именно так он характеризует министра иностранных дел в 1806–1807 гг. барона А. Я. Будберга: «…судя по догадкам, можно себе вообразить его немцем, довольно образованным для того времени, где нужно искательным, терпеливым и молчаливым, и следственно, по наружности глубокомысленным. <…> Попробовал бы русский быть столь ничтожным, как Андрей Яковлевич Будберг; ему много бы удалось быть членом Московского Английского клуба»[87]. Немцы ненавидят русских «как возмужалых и непокорных учеников, которых надеялись они вечно держать в опеке»[88]. Вигель пугает переходом «холодной» русско — немецкой войны в «горячую»: «Веселая беспечность русская мстит покамест немцам одними эпиграммами, точно так, как праотцы наши злились тайком и подтрунивали над татарами. Если ничто не переменится, то рано или поздно должно ожидать ужасных последствий для них или для нас…»[89].
Для Ю. Самарина отличительные черты остзейских немцев — «чувство племенной спеси, ничем не оправданная хвастливость и смешное презрение к России и ко всему русскому»[90]. Причем, бьет тревогу славянофил, «в этих понятиях воспитываются те, которые занимают в наших имениях должности управляющих, а в наших домах — наставников, что тот господин, который пачкал свою книгу остроумными афоризмами о характере русских, завтра, может быть, купит имение в одной из наших губерний и будет иметь крепостных людей; что он уже теперь занимает по службе важное место и сделается когда — нибудь губернатором; что за ним потянется целый рой мелких чиновников, его приятелей и клиентов, одного с ним образа мыслей; наконец, что в зависимости от этих людей живут наши соотечественники, поселившиеся в остзейских городах»[91]. Он, как и Вигель, сравнивает русско — немецкий конфликт с коллизией «учитель ненавидит превзошедшего его ученика»: «Ученик <…> превзошел своего учителя в том, чему мог от него научиться. Стыдно учителю, который не умел понять и оценить ученика и вышел из дома, в котором он был принят как родной, с чувствами неблагодарного наемника»[92].
Тютчев считал, что «достаточно взглянуть на первого попавшегося немца, приехавшего в Россию, — будь он самый умный или самый заурядный — взглянуть на его повседневные отношения со всем, что не относится к его расе, чтобы понять до какой степени глубокое, фанатически нетерпимое и непримиримое убеждение в своем расовом превосходстве является основой его природы, первым условием его нравственного существования и какую ненависть и ярость у него вызовет все, что захочет подвергнуть сомнению законность этого убеждения…»[93]. В другом месте он утверждает, что «немцы, от мала до велика, наши и не наши, у которых нет, собственно, никакой причины не любить Россию, питают к нам исключительно физиологическую и потому именно неискоренимую и непреодолимую антипатию, расовую антипатию. И это наиболее яркая черта их национальности»[94].
Для А. Ермолова немцы — беспринципные карьеристы — себялюбцы: «Разными средствами выживаю я отсюда [с Кавказа] людей бесполезных и между таковыми барона Вреде. Он по немецкой своей сущности слишком любит выгоды и празден до такой степени, что кроме собственных дел ничем не занимается»[95].
И. Аксаков в одной из своих статей 1860‑х гг. сравнивает немцев с евреями: «Евреи, так же как и Немцы, не признают в России Русской народности и подвергают еще сомнению вопрос (для Немцев уже давно решенный отрицательно!) о том: действительно ли Русские — хозяева в Русской земле? По их мнению, Евреи в Русской земле такие же хозяева, как и Русские. Такое требование Евреев…вполне совпадает с Немецким идеалом отвлеченного государства»[96].
М. П. Погодин (1869) иронически приветствует нежелание немцев учить русский язык: «…Немцы перебивают теперь дорогу Русским по всем отраслям службы: военной, гражданской и ученой; выучите их всех русскому языку, да от них отбоя не будет, и бедные Русские должны будут только ходить за сохою и бороною и довольствоваться только черными работами»[97].
Недобрые чувства к «русским немцам» легко найти и у людей, не замеченных в германофобии, в отличие от авторов, процитированных выше. Скажем, А. С. Пушкин раздраженно отреагировал в дневнике (1833) на дело некоего фон Бринкена, пожелавшего, чтобы его судило остзейское дворянство: «Конечно, со стороны государя есть что — то рыцарское, но государь не рыцарь». Когда же лифляндское дворянство отказалось его судить, под предлогом, что он воспитывался в корпусе в Петербурге, поэт с явным злорадством записал: «Вот тебе шиш и — поделом»[98]. П. А. Вяземский, отказавшийся вступить в Северное общество, среди прочего из — за антинемецких настроений там царивших, в письме А. И. Тургеневу (апр. 1828), жалуясь на то, что ему отказали в просьбе служить в армии во время войны с турками (отказ подписал А. Х. Бенкендорф), восклицает: «Когда с меня <…> хотят сдирать кожу <…> тогда я Русский; а когда блеснет минута, в которую весело быть Русским, тогда во мне не признают коренных свойств и говорят: сиди себе с Богом, да перекрестись, какой ты Русский! у нас Русские — Александр Христофорович Бенекендорф, Иван Иванович Дибич, Черт Иванович Нессельроде и проч: и проч:»[99]. Будущий московский почт — директор А. Я. Булгаков (находившийся, кстати, в прекраснейших отношениях с тем же Нессельроде) написал в письме к брату (окт. 1820) по поводу «Семеновской истории» — бунта солдат, вызванного жестокостью полковника Шварца: «Все пакости делаются у нас иностранцами. Свой своему поневоле брат»[100]. (Следует, между прочим, отметить, что Шварц, строго говоря, иностранцем не был, он родился в России и являлся русским подданным, получается, что немецкая этничность, сама по себе, в глазах Булгакова — признак иностранца). В другом письме (февр. 1831) Булгаков ревниво подсчитывает процент немцев, награжденных за «турецкую войну»: «По странному стечению обстоятельств и случаю, кроме Горчакова, все только одни встречаются немецкие имена. Но говори что хочешь, солдатушки — то русские…»[101].
Следы русско — немецкого противостояния можно найти и в классике отечественной словесности. Обычно в связи с образом немца вспоминают симпатичных Вернера в «Герое нашего времени»[102], Карла Иваныча в толстовском «Детстве» и Лемма в «Дворянском гнезде». Но эти персонажи — доктор, гувернер, учитель музыки — не конкуренты русским дворянам, почему бы не позволить к ним симпатию? Зато Берг в «Войне и мире» — бездушный и пустой карьерист, ходячий образ немца из дворянских мемуаров и писем — самое презираемое автором его создание — не удостаивается даже ненависти, как Наполеон или Элен. Карикатурный губернатор фон Лембке в «Бесах» к бесам не причислен только в силу своей полной ничтожности, а характеристика его как члена немецкой корпорации типична для русского германофобского дискурса[103]. Отдал должное немецкой теме и Лесков: от мифологизированного русско — немецкого конфликта в «Железной воле», заканчивающемся трагикомической смертью Гуго Пекторалиса, поперхнувшегося блином, до пугающей истории онемечивания русского человека в «Колыванском муже»[104].
87
Там же. Кн. 1. С. 441.
88
Там же. Кн. 2. С. 798.
89
Там же. Кн. 1. С. 87.
90
Самарин Ю. Ф. Указ. соч. С. 540.
91
Там же. С. 542–543.
92
Там же. С. 541. В письме М. П. Погодину Самарин утверждает, что в Остзейском крае все дышит «гордым презрением выжившего из ума учителя к переросшему ученику» (Нольде Б. Юрий Самарин и его время. М., 2003. С. 479).
93
Тютчев Ф. И. Указ. соч. Т. 5. С. 297–298.
94
Там же. Т. 6. С. 101.
95
Сборник РИО. Т. 73. С. 413.
96
Цит. по: Ширинянц А. А. Указ. соч. С. 203. Сравнение немцев с евреями в годы Первой мировой войны активно использовал в своей публицистике М. О. Меньшиков.
97
Там же. С. 242.
98
См.: Выскочков Л. В. Указ. соч. С. 257–258.
99
Переписка Александра Ивановича Тургенева с кн. Петром Андреевичем Вяземским. Т. 1. Пг., 1921. С. 71. Кстати, именно в этом письме помещено сатирическое стихотворение Вяземского «Русский бог», где есть такие строки: «Бог бродяжных иноземцев, / К нам зашедших за порог, / Бог в особенности немцев, / Вот он, вот он русский бог».
100
Братья Булгаковы. Переписка. Т. 1. М., 2010. С. 728.
101
Там же. Т. 3. С. 330.
102
Следует, тем не менее, заметить, что Лермонтов, предвосхищая Герцена, делает этнонимы «русский» и «немец» обозначением «хорошего» и «плохого»: «… его имя Вернер, но он русский. Что тут удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец» (Лермонтов М. Ю. Соч. Т. 2. М., 1990. С. 516).
103
«Андрей Антонович фон Лембке принадлежал к тому фаворизованному (природой) племени, которого в России числится по календарю несколько сот тысяч и которое, может, и само не знает, что составляет в ней всею своею массой один строго организованный союз. И уж, разумеется, союз непредумышленный и не выдуманный, а существующий в целом племени сам по себе, без слов и без договору, как нечто нравственно — обязательное, и состоящий во взаимной поддержке всех членов этого племени одного другим всегда, везде и при каких бы то ни было обстоятельствах. <…> Андрей Антонович имел одного дядю инженер — подполковника, а другого булочника; но в высшую школу протерся и встретил в ней довольно подобных соплеменников» (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 15 т. Т. 7. Л., 1990. С. 291).
104
Большое место в наследии Лескова занимает и публицистика по Остзейскому вопросу, недавно отдельно изданная: Лесков Н. С. Иродова работа. Русские картины, наблюдения, опыты и заметки. Историко — публицистические очерки по Прибалтийскому вопросу. 1882–1885 / Вступ. ст., сост., подготовка текстов и коммент. А. П. Дмитриева. СПб., 2010.