Страница 29 из 54
Предложение привело командующего Б. в хорошее настроение, он сказал М. несколько лестных слов. «О, вы превосходно владеете „стратегией растопыренных пальцев“, умеете схватить противника за горло! Что же касается меня, я, вероятно, слишком полагаюсь на стратегию кулака. Уже не в первый раз вы вносите в мои планы новые заманчивые перспективы. Заверяю вас, я постараюсь, чтобы в историю русского похода это операция вошла под двойным именем — моим и вашим. Однако — спешите…»
До темноты оставалось несколько часов, нельзя было терять даже часа на совещание командиров частей. Уполномоченные штаба, получив директивы, разъехались на их местоположения; батальон разведки, за ним саперы-мостовики выступили немедленно. Бывают предчувствия удачи, такие же заразительные, как предчувствия неудачи. М. верил: бог-случай будет на его стороне. Броневая чешуя дивизии зашевелилась. Низкий гул моторов и лязг гусениц давно стали увертюрой его судьбы. Он вышел из штаба, чтобы увидеть начало операции, которая могла решительно приблизить победоносное окончание всей кампании.
В тот же вечер, он помнил, его матери предоставили возможность переговорить с ним по телефону. Он даже не мог подумать о том, чтобы отложить разговор. Родственники считали, что генерал своей решительностью и напористостью пошел в свою мать, — он признавал это и шутил: «я командую дивизией только потому, что моя мать могла бы командовать танковой армией». Она сказала, что сегодня одна берлинская газета поместила его портрет и хвалебный очерк, но часто слышит разговоры серьезных людей о том, что официальные вести с Восточного фронта преувеличивают наши победы. Он сказал, что успехи немецкой армии действительно весьма и весьма значительны и в скором времени ожидаются еще большие победы. Дух войск выше всякой похвалы.
В момент разговора он чувствовал себя репортером, ведущим передачу с места исторических событий. Родина и его мать, армия и его дивизия, он и его штабная команда — все представлялось М. сплоченным и совершенным во всех своих частях и звеньях. Он отправил себя спать, чтобы встретить новый день со свежими силами, зная, что его не станут будить без особой необходимости.
Обрисовав в начале главы исходную диспозицию немецких и русских частей накануне наступления на Смоленск, генерал М. продолжал: «Я не мог предвидеть всех последствий выполнения моего плана. Предложив его, я имел в виду лишь внесение коррективы, которая позволит более эффективно использовать наши силы, прежде всего — оперативные возможности моей танковой дивизии. В случае успеха русские, изготовившиеся оборонять рубеж на реке севернее, окажутся в заведомо проигрышном положении…» И далее: «Русские, нужно отдать им должное, они кое-чему уже научились. Они не стали защищать занятые позиции, как делали это прежде, послушно выполняя неизменную директиву политического руководства „Стоять на смерть!“ и обрекавшую целые армии на окружение, уничтожение и плен, они начали отход немедленно, как только моя дивизия начала переправу и оказалась у них на открытом фланге. Но это их не спасло — лишь немногие части выскользнули из наших клещей. Дорога на Смоленск была открыта».
Главу генерал М. закончил упоминанием о тех дискуссиях, развернувшихся в ставке сразу после взятия Смоленска и разделивших ее участников на два лагеря. «Мне говорили, что при дискуссии на самом высоком уровне: наступать всеми силами на Москву, как планировалось ранее, или ударить во фланг южной группировки русских армий и свернуть их фронт вплоть до Черного моря, вспоминался мой маневр. Его успех был одним из важных аргументов в пользу второго варианта. В сущности, это была дискуссия о том, какая стратегия — „большого кулака“ или „растопыренных пальцев“ обещает нам наибольшие стратегические дивиденды. Генерал Б. настаивал на незамедлительном наступлении на Москву, он утверждал, что, воюя с Россией, важен не захват территорий, как в войнах европейских, а выигрыш во времени. Больше всего русские нуждаются в замедлении нашего наступления на столицу, что им позволит сохранить централизованное управления всей страной и, следовательно, подтянуть к Москве резервы и организовать ее оборону.
Я ни прямо, ни косвенно не принимал участие в упомянутых обсуждениях. Но вскоре ощутил изменения в отношениях командующего ко мне: они стали подчеркнуто официальными, как будто я принимал участие в интриге, помешавшей Б. еще до холодов нанести удар по Москве. Как человек, отдавший вермахту всю свою жизнь, могу лишь заметить: в выполнении любого приказа — как того, в разработке которого я принимал непосредственное участие, так и того, который мог мне казаться недостаточно продуманным или даже ошибочным, я прилагал полную меру своего опыта и настойчивости для его успеха».
Учитель Фролов с кладовщиком колхоза «Красный пахарь» Яськовым и Витюхой — Витюха парень холостой и инвалидный — глух на одно ухо, вышли из деревни и отправились к реке. Вышли не сразу, после многих гаданий: с чего это поднялась на реке пальба, через которую, они знали, немцы еще ночью ладили переправу. Учитель, который остался в деревне неспроста, имел специальное партийное задание, упрямо нажимал: наши подошли и громят фашистов. Витюха ничего не предполагал, его томило любопытство — посмотреть на этих немцев хотя бы издалека, неужто люди могут быть такими, какими их рисуют на плакатах и в газетах. Яськов не доверял самой натуре учителя за его многоглаголие, как сказал бы дьякон Кирилл, у которого в приходской школе кладовщик освоил грамоту и счет.
По тропинке, протоптанной вдоль берега реки рыболовами, шли, останавливаясь при каждом постороннем звуке. До переправы осталось уже немного, когда увидели в ольшанике перевернутый упавший самолет. Заросли уже выпрямились, покой и тишина создавали впечатление, будто лежал аэроплан здесь вечно, только над моторами клубился горячий воздух. Витюха прошептал, что в самолете может быть оружие.
Первым увидели стрелка. Он повис вниз головой из люка, белые пальцы касались травы. Потом разглядели штурмана — то, что от него осталось. Не притрагиваясь к машине, ее обошли — и не знали, идти ли дальше или что-то нужно сделать здесь. Яськов покашлял, посмотрел на небо и сказал, что пойдет в деревню за лопатами и лошадью, — летчиков нужно предать земле. И тут же заметили третьего. Фонарь над кабиной был сплющен, но в глубине ее было видно еще одно тело в черном комбинезоне. В деревню послали Витюху, чему парень был рад, как он мог помогать здесь, если боялся прикоснуться к мертвецам, даже своим.
Первым сняли с самолета стрелка — положили в сторону на траву, затем то, что осталось от штурмана. С третьим было труднее: до него нужно было сперва добраться. Яськов потянул летчика за комбинезон — и сразу отшатнулся: живой!
— Не выдумывай, Степан.
— Живой, я тебе говорю. От покойников потом не пахнет.
С Чугуновым провозились долго, чтобы его достать, ломали и гнули все, что поддавалось. Когда наконец потащили наружу, летчик издал звук.
— Слышишь, — торжествующе заметил кладовщик, — стонет! Как живого человека бросить! Хуже грехов не бывает… А он как-никак целый!
Лицо летчика разглядели, когда положили рядом с тем, что осталось от штурмана и стрелком. Глаза пилота были закрыты, лоб, скулы, подбородок — всё поднялось сине-багровой опухолью. Дышал ртом, в уголках рта шевелилась кровавая пенка. Кровь сочилась и через вспоротый чем-то острым сапог. Когда с конем и телегой вернулся Витюха, было решено: учитель отправится с живым летчиком в Ремнево, а других — Яськов с Витюхой похоронят на деревенском кладбище.
Учитель погнал лошадь в Ремнево, потому что там был сельсовет и стояли части. По дороге несколько раз останавливался, всматривался в словно сведенное судорогой лицо пилота, пытался окликнуть: «Товарищ Чугунов! Товарищ Чугунов!..» — фамилию летчика учитель узнал по документам, найденным в планшетке пилота. Ни звука, ни движения, человек мелко и быстро дышал — значит, еще жив.