Страница 21 из 54
— Самоцветов, — представился летчик. — Вы как, на «ПЕ-2» летали?
— Я инструктировал полеты. А теперь, старлей, позволь мне взглянуть на жизнь с другой стороны.
— То есть?
— Уснуть.
Но уснуть не удалось. Авиаторы приходили и уходили. Вчерашнюю курсантскую бурсу одергивали один-два голоса. Тишина, скрип топчанов, и снова кто-то взрывается смехом. И опять суровые наставления из темноты.
Чугунову кисти своих рук кажутся непомерно большими — так всегда после многочасовых полетов. Мышцы тянут натруженную спину. Самое навязчивое — земля: бежит стремительно под самолетом, а спасение одно — лететь вот так, чуть не касаясь колесами луговых трав, и тогда деревья вслед за тобой вскипают, задетые пропеллерным воздушным потоком. А вот уже не земля, а речная стремнина, не самолет, а твой поплавок на перекате, где играет плотва. Смотри в оба, если хочешь подсечь рыбешку. Опять земля, видит немецкую колонну: тяжелые понтоновозы, сотни грузовиков с мотопехотой, тягачи с орудиями, а вот и танки, и мотоциклисты. И ни одного выстрела, ни одной заминки — змея все дальше вползает в страну. И снова искрит в глазах речная стремнина.
— А что это за лейт? — слышит приглушенный голос.
— В нашем училище инструктором был. Помнишь, тебе рассказывал, как меня отстраняли от полетов. Я еще рапорт писал… Так это он меня отстранял. Лютовал как контрик. Ребят до слез доводил. Многие рассчитаться с ним обещали…
— Фамилия какая?
— Чугунов.
— Я про него слышал, — зашептал третий голос. — Это он заставлял перед полетами курсантов плясать?.. Мне так рассказывали, доложит курсант: «К полету готов!», а Чугунов ему вопрос: «Плясать умеешь?» Тот: «Парнем был — приходилось». Инструктор: «А так умеешь?» — и присядку, к примеру, показывает. А тому что стоит присесть. Чугунов «А с коленцем?.. А гоголем, гоголем пройдись… А в два притопа?» — Чугун пляшет, показывает. Курсач за ним. Чугунов «Барыню» запевает: «А так?.. А так?» Руководитель полетов бушует: что там за цирк! А Чугунов курсача заводит. Сам за барыню ходит. Пилоткой, как платочком, отмахивает. Курсачу смешно. Стих найдет — пляшет. Чугунов вдруг: «Смирно!» Глаза злые: «Вы почему, курсант, на полеты явились, как на похороны! Вам что, авиация — мачеха! Да какое вы имеете право идти в воздух с кислой физиономией! Вы думаете, у экипажа нет другого дела, как ухаживать за вашей бабьей меланхолией! Запомните раз и навсегда: все великие летчики — все! — шли в полет как на праздник. И еще запомните: мандраж и растерянность — продукт уныния… А теперь по местам! Посмотрим, петь в небе вы умеете или нет». И пошло. Как явится курсант с унылой физиономией — пляши «Барыню». И пока не приучались идти в полет с веселой рожей, Чугунов не отступал. И выучил.
— А правда, что если он начнет летуна по имени-отчеству называть, — считай, тому хана — не сейчас, так потом гробанется?
— Не колдун же он! Я тебе говорю то, что от других слышал. Разбивались потом люди.
И снова шепот:
— Представляешь, я с Лушкой шуры-муры, и вдруг кто-то в столовую является. Вначале не разглядел: сидит кто-то, шамает. А потом вижу, инструктор по полетам старший лейтенант Чугунов. Только без «кубаря». Весь настрой мне испортил.
— А куда «кубарь» делся?
— Была история… Пропал он, и всё. В училище нет, в городе нет. Одни говорят, из-за бабы убили. Другие — сбежал с секретными документами. У нас как раз стали новую технику осваивать. Представляешь, чепе! Объявили розыск. На каждом собрании командования училища вопрос: «А что известно о старшем лейтенанте Чугунове?»
— И что, нашли?
— Объявился. Месяца через два. Приказ: разжаловать в рядовые, но, учитывая и так далее, сохранить командирское звание младшего лейтенанта. Нас к тому времени из училища уже выпустили. Выходит, один «кубик» он уже на курсачах заработал.
— А тебе не приходило в голов… — возобновился после молчания разговор.
Чугунов громко кашлянул, потом еще раз, чтобы понятно было самым недогадливым. «Спинозы тамбовские», — пробормотал. На бок повернулся. Большая, оказывается, радость своих ученичков встретить.
Всё правда, думает он. Со стороны посмотреть — немало он в своей жизни начудил. Не первый раз о себе байки слышит. Но то, что колдуном прослыл, — это для него новое. Никому не доказывал, что есть у него чутье: присмотрится к курсанту — и всю его будущую летную биографию видит. Чувствует — и докапывается, в чем его земноводность гнездится, что летать ему мешает: боязнь высоты? страх перед техникой? неуверенность в себе? Или неисправимый для летчика дефект чувствовать себя от машины отдельно. Когда ты и аппарат — одно, тут и немой запоет. Потому так и тянет в воздух. Потому что на земле все и всё по отдельности, потому и болтовня, сплетни, фальшь… Потому на земле скучно… Скучно… И уснул.
На него, тридцатидвухлетнего, вчерашние курсачи смотрят как на старика. Чугунов не станет их разочаровывать. Медленно заправляет постель, не спеша готовится к бритвенной процедуре: вода, мыло, полотенце, одеколон. Он предвидит, скоро любопытство к нему достигнет критической точки. Он же преподаст урок выдержки и невозмутимости. Что стоит летчик, лишенный того и другого! Зеркальце дает возможность разглядеть своих новых сослуживцев. В бараке командиры экипажей, штурманы, старшие технари. Стрелки-радисты, аэродромная обслуга, оружейники — в соседней постройке. Оттуда прибегают, когда есть новости. Павел Чугунов еще не задал ни одного вопроса, но уже узнал: что прилетевшие «ПЕ-2» не снабжены рациями (старая история, без связи были и «СБ»), что завтрак задерживается, потому что вчера забрали в армию Петьку, парня из поселка, который обеспечивал водой столовую, что начальник техобслуживания уехал ночью за горючим, но бензовозы еще не вернулись, что сводка Информбюро давно не была такой плохой. Есть сведения, что остальные эскадрильи прибудут скоро, — объявится Пятихатко, великий балагур, и Карташев — с ним не пропадешь. Но есть и «лбы», метящие в начальство.
В эскадрилью собрали с разных округов, училищ, некоторых завернули с гражданской авиации. Сведенные войной, случаем, приказом, каждый утверждает себя среди других. Народ рассортируется, но кто хороший летчик, кто — извозчик выясняться будет в воздухе. Успеть бы слетаться, думает он. Несколько тренировочных полетов — дневных, ночных. Перестроение в воздухе, отработка сигналов, несколько вводных, хотя бы основных. Хотя бы, хотя бы… Он узнает, что старший лейтенант Самоцветов выигрывает в шахматы у младшего лейтенанта Аганесова.
— Младший лейтенант, — говорит Чугунов в зеркало, — я бы не стал двигать пешку, пусть ходит конь с e4 на c3. И тогда старшему лейтенанту ничего не останется делать, как убрать своего «офицера». И тогда ваша пешка замаринует его Екатерину Вторую в ее загородном дворце на b2.
Аганесов спохватывается и ставит пешку на прежнее место. Чугунов рассматривает Вергасова — он вспомнил фамилию вчерашнего ухажера поварихи. Вергасов, заложив руки за голову, лежит на койке и упрямо смотрит Чугунову в спину.
— Говорить надо не «офицер», а «слон», — подправляет Чугунова Самоцветов. — Ты действительно летал на фронт?
— А вам надо ходить турой, — отметив обращение на «ты», продолжает Чугунов.
Аганесов рассердился совершенно всерьез:
— Так вы за кого: за него или за меня?
— Не «тура», а «ладья», — упрямо подправляет старший лейтенант.
— Я?.. Я за тебя, младший лейтенант. Твой противник меня не понимает.
Среди молодняка есть парень, который с первого дня войны ведет дневник. Хорошее развлечение для авиаторов. Утром летописцу пересказывали сны и требовали, чтобы сегодняшнее запоздание завтрака было занесено в дневник и стало вечным укором работникам продовольственной части. Парень стойко переносит насмешки. Только что в уголке, насупившись, писал в тетрадь, теперь подошел и заговорил:
— А сильно вам досталось от немцев — весь аэродром перепахали!
— Дураков только ленивый не учит, — Чугунов, закончив бритье, обхватил лицо мокрым полотенцем.