Страница 84 из 99
— Это что, твоя жена? — кивнул он на Таню.
— Жена, — подтвердил Сашко. — Мы получили квартиру, вот и заказываем ключи.
— Дай вам бог здоровья и счастья, — пожелал старик, — это самое главное. А если у вас, молодых, есть уже и свой дом, вам ничего не страшно. Красивая у тебя жена, красивая, молодец.
Таня стояла, закусив губу.
Старик, улыбаясь, пилил ключи. Послеполуденное солнце светило ему в глаза, в воздухе дрожали золотые пылинки…
— Вот тебе ключ, жена. — Сашко поцеловал Таню. — С новосельем.
Комнату заливал свет, на потолке играли тени; в углу, у кафельной печки с выцветшими плитками, стояла кровать, застеленная ярким клетчатым одеялом; у окна стояла другая, с железными спинками вишневого цвета и совсем стершимися лебедями на них. Книги были навалены на швейной машинке «Зингер» и на буфете, в котором поблескивали простые дешевые рюмки; книги выстроились и на трех полках, сколоченных из досок и выкрашенных в коричневый цвет. Старый гардероб с облупившейся фанеровкой и выпяченными дверцами стоял напротив окна, на нем валялись два пыльных чемодана; коврик на стене светился мягкими тонами…
Таня горько улыбнулась и взяла ключ.
— Только я никогда не буду твоей женой, — сказала она. — Женой — нет.
— Как не будешь? — переспросил Сашко, вешая на шею ключ, как медальон. — Почему? Я мало тебе нравлюсь? Вот и ключи у нас есть.
Темные Танины глаза еще больше потемнели, вдоль рта пролегли горькие складки.
— Потому что я люблю тебя, — серьезно сказала она.
Сашко засмеялся, Сашко не обратил внимания на ее слова, у Сашко на шее висел ключ; в комнате светило послеполуденное солнце, и он шагнул к Тане…
Губы у нее были сухие и горячие, ее плечи жгли ему руки, он целовал ее, и она не закрывала глаза, смотрела на него; легкая мгла начинала застилать зрачки.
— Господи! — проник в комнату хриплый низкий голос. — За что ты меня так наказываешь, господи, за какие грехи, вот уже шестьдесят лет…
Слова доносились отчетливо, ясно, совсем рядом, словно кто-то молился здесь, в комнате. Таня опустила руки и закусила губу.
— Старуха! — сказал Сашко. — Молится в соседней комнате, а стена из фибролита. Нашла когда!.. Сейчас постучу ей, чтобы перестала!
— Глупости! — остановила его Таня. — Оставь женщину в покое…
— … уже шестьдесят лет, господи, день за днем, ночь за ночью… Прибрал моего мужа, взял его к себе, шестьдесят лет прошло, с двумя маленькими детьми меня оставил, с девочками, одну, и всего две руки у меня. Только я знаю, как я их вырастила, господи, как жила все эти годы, поезда, господи, поезда, столько, сколько от меня до тебя, от земли до неба, убирала их, господи, столько поездов вымела, столько вагонов вымыла, а дети спали на улице, господи, в пыли, грязные, господи, грязные и немытые, потому что я и по ночам убирала вагоны на вокзале, чтобы свести концы с концами, а они засыпали в пыли, там, где играли, под уличными фонарями, и некому было отвести их домой… Я не ставила больших свечей, господи, это правда, но у меня не было денег, едва хватало на них, на детей, чтобы прокормить их, господи, а одевались они сами. С двенадцати лет пошли работать, господи, по фабрикам и прядильням, они еще дети были, и у меня разрывалось сердце… Но виноградная лоза давала гроздья, лоза, что на дворе, давала гроздья, а дети были живы-здоровы, благодарю тебя за это, господи, руки твои целую, но и они мучились, как я, одни, господи, без отца, без защитника, а поезда не останавливались, господи, все шли и шли вагоны, черные от грязи, работала я, господи, и молилась, ты знаешь, что молилась, ты слышал, каждый день молилась за них, чтоб солнца у них было больше, чем у меня, и чтоб лоза давала гроздья, и чтоб хлеб у них был, господи, и чтоб они были здоровы…
Голос за стеной звучал искренно, старая женщина описывала свою жизнь, спрашивала господа бога о годах, которые прошли, о горестях, которые он ей послал, разговаривала с ним… Таня лежала молча и глядела в потолок, на котором лупилась краска и, как снег, тихо падала на пол.
— …Восемьдесят лет уже живу на белом свете, господи, может и больше, уже не помню, и все не могу понять, почему одним столько мучений, господи, всю-то жизнь, а другим — нет, почему люди живут по-разному, почему одним только радость, господи, а другим только муки, ведь ты всех создал, равными нас сделал, почему же не даешь всем поровну… Я мучилась, господи, моя жизнь уже позади, но и дети мои мучились, с детства нужду терпели, с детства во всем недостаток, и болезни ты посылал им, господи, а грехи-то наши малые, не такие, как муки… О них тебе говорю, господи, о моих детях и об их детях, сколько можно мучиться, дай им радости, дай им света, добрые они, господи, светлые, но слишком они верят людям, а мир изменился, господи, ты знаешь, и никто уже не верит, помоги им, господи, им и их детям, не оставь их детей, не дай им мучиться, как я мучилась, светлые они, господи, чистые, каким ты был, когда лежал в яслях, добрые, и всех людей любят, и будут мучиться, господи, помоги им…
— Пойду остановлю ее, — не выдержал Сашко.
— Не смей! — сказала Таня. — Слышишь?
Но Сашко натянул на себя рубашку, бронзовый ключ у него на шее блеснул при свете и померк. За стеной старая женщина уже молилась за себя.
— Возьми меня к себе, господи, устала я, сердце мое устало, душа устала, руки устали, не хочу больше жить, господи, не посылай мне больше дней… Что делать мне на земле, господи, наполнилась душа моя мукой, наполнилась до краев, нет в ней больше места…
Дверь за Сашко захлопнулась.
Таня начала медленно одеваться. С потолка продолжала бесшумно падать краска.
— Почему ты оделась? — спросил Сашко, вернувшись.
Голос за стеной смолк, в квартире стало удивительно тихо, ключ лежал на столе, освещенный послеполуденным солнцем. Таня ничего не ответила.
Сашко посмотрел на ключ.
— Ты оставляешь ключ?
— Да, оставляю.
— Что ты думаешь делать?
— Не знаю. — Таня покачала головой. — Так больше не может продолжаться, ты сам видишь. Нам даже некуда пойти. У меня дома то же самое. А вечно ходить по улицам мы не можем.
Сашко сел на кровать со стершимися лебедями.
— Не расстраивайся, — сказала Таня, — ты не виноват. Так получилось.
Сашко вспомнил, как он в последний раз взял ключ от мансарды, где жил его коллега. Они пошли туда с Таней, она сбежала с работы, из лаборатории, где по восемь часов в день наливала разные химикалии и кислоты в пробирки и записывала, как растут грибки и прочие паразиты. Ключ долго не лез в английский замок, Сашко измучился, весь взмок, но не хотел отступать; а потом внутри неожиданно щелкнул ключ и дверь открылась. В приоткрытой двери стоял испуганный юноша в очках и пиджаке, надетом на голое тело; он пытался грудью закрыть дорогу в комнату, своей слабой, бледной грудью.
— Вы Анастас? — спросил он смущенно.
Анастас был коллегой Сашко, он и дал ему ключ.
— Нет, я не Анастас, — сказал Сашко. — Но Анастас уверял, что в это время здесь никого не будет.
Юноша смутился еще больше, растерянно поправил очки и, украдкой заглянув в комнату, зашептал:
— Анастас ошибся, а мне его сосед по комнате сказал, что никого… Такое совпадение…
После чего ни к селу ни к городу протянул руку и сказал:
— Очень приятно, Николаев.
Сашко машинально пожал протянутую ему руку.
— Приходите через полчаса… — шептал Николаев. — Минут через сорок…
К тому же в коридоре, в который выходили двери многочисленных студенческих комнат, какая-то молодая женщина развешивала пеленки и детское бельишко и смотрела на них с нескрываемым презрением…
— Они даже фургон у нас отняли, — сказала Таня. — Помнишь?
Сашко помнил — бескрайнее поле, звенящее от солнца и света. По благоухающей траве, по грудь в ранних травах и маке, бежит собака. Она несется по траве, обезумев от счастья, от избытка сил, от того, что она живет, опьяненная солнцем и свободой… Вертится волчком, бешено катается по земле, гоняется за своим хвостом, потом опять бежит по траве, тяжело дыша, тонет в ней, раздвигает ее грудью. Танины руки ворошат ему волосы, ее глаза поблескивают сквозь спутавшиеся волосы. Ее тело светится в полумраке фургона. Задохнувшись, они погружаются друг в друга, разрываемые болью и счастьем… И вновь ищут друг друга, и вновь их захлестывает горячая волна счастья, им не хватает воздуха, в висках бешено стучит кровь… А потом они опять смотрят на собаку, обезумевшую, опьяненную счастьем собаку, которая все еще бегает по весенней траве, прыгает, носится стрелой по полю…