Страница 99 из 99
Сашко стоял у колодца и смотрел на плиты, поросшие травой, где вчера лежали пуговицы и кусочки материи, где светилось слабым светом оловянное кольцо. Сейчас тут ничего не было. Он быстро спустился в колодец — и там ничего не было, только желтоватая земля на дне да серые стены бетонных колец. Он медленно поднялся по лестнице, повернулся к даче, к задернутым занавескам в комнате Крумова. Они не шевелились — Крумов еще спал.
«Зарыл их где-то, — подумал Сашко. — Ночью, чтобы не было доказательств».
Со стороны дороги послышалось рычание бульдозера: он уже рассекал корни и траву, рассекал желтую землю и толкал ее к лесу.
— Эй! — раздался за спиной у Сашко голос дяди Ламбо. — Ты будешь работать или собираешься сматывать удочки? Что ты решил?
Он спустился с веранды вместе с Антоном, и сейчас они стояли под облагороженными грушами.
— Буду работать, — сказал Сашко.
«Крумов просчитался, он так просто не отделается; мы еще покопаем, поищем, может, и другие следы найдем, будем копать, пока не найдем. А если нет, тогда — через лес, по шоссе, сяду в автобус у павильона и — в город. Крумов скажет, где их зарыл, ему придется сказать».
— О! — обрадовался дядя Ламбо. — Наконец-то взялся за ум!.. Ну, чья очередь спускаться вниз?
— Моя, — сказал Сашко. — Я моложе всех.
— Ты вчера спускался, — возразил Антон. — Сейчас моя очередь.
— Но я же не весь день отработал, мы ведь нашли эти…
— Если парню так хочется, пусть, — сказал дядя Ламбо. — Мы его сменим, когда захочет…
Сашко снял рубашку, швырнул ее на траву, взял кирку с короткой ручкой, маленькую лопату и стал спускаться по лестнице. Свет померк, его встретило теплое дыхание земли и горький запах рассеченных корней; он поставил в сторону лопату и прокричал:
— Поднимай лестницу!..
Лестницу вытащили наверх, в колодце стало чуть просторней; Сашко осмотрел землю и замахнулся киркой…
И вновь запела, заскрипела лебедка; полная желтой земли бадья поползла вверх, засновала между темным дном и светлым проемом, откуда светило солнце…
— А вещи-то исчезли, — сказал Антон. — Видел — их уже нет. Они лежали на, плитах… и внизу… кости…
— Да черт с ними, — ответил дядя Ламбо. — Все к лучшему. Мы б из-за них передрались. А так и спорить нечего.
— Крумов куда-то их припрятал, — сказал Антон. — Сообразил, пес.
— Да черт с ними, — повторил дядя Ламбо. — Ну их, занимайся лучше своим делом…
Желтая земля осыпалась, отступала, распадалась под ударами Сашко, поблескивали белизной рассеченные корни, слезились, издавая горький запах, сухая чешуя букашек разлеталась в разные стороны и исчезала в разрытой земле, бадья двигалась вверх и вниз…
Сашко наполнил доверху очередную бадью, прислонил лопату к стене и крикнул:
— Давай!
Лебедка протяжно заскрипела, черное тело бадьи медленно стало удаляться к проему, где сиял солнечный свет; оно постепенно загораживало свет, оттесняло его…
Вдруг черный круг бадьи полетел вниз, лебедка словно потеряла вес и завертелась в руках дяди Ламбо и Антона; склонившийся к желтой земле Сашко услышал крик, но не успел даже поднять голову — в его мозгу со страшной силой что-то взорвалось, и все погрузилось во тьму.
— Трос! — закричал Антон. — Кто-то его… Ах, мать его… Давай лестницу, быстрее!..
Сашко вытащили из колодца, положили на траву под облагороженными грушами, дядя Ламбо разорвал свою рубашку и стал перевязывать ему голову. Яркая кровь выступила на белом полотне, алый круг рос, расползался все шире и шире…
— Сашко! — кричал дядя Ламбо. — Сашко, ты слышишь меня?! Сашко!..
Сашко ничего не слышал, он носился вместе с собакой, опьяневшей, словно взбесившейся от радости собакой по благоухающей траве, по бескрайнему полю, звенящему от света и солнца… Собака бежит, бешено катается по земле, задыхается. Проносится мимо фургона, там Таня… губы у нее горячие, сухие… и он там… Но собака мчится, увлекает его за собой, Таня исчезает, исчезает и деревянный фургон, их уже не видно… Сашко носится со взбесившейся от радости собакой по полю, по бескрайнему полю…
— Сашко! — кричал дядя Ламбо. — Сашко, отзовись… скажи что-нибудь, Сашко!.. Антон, что делать?.. Антон!..
Но Антон бежал к даче, бежал что есть мочи.
— Крумов! — кричал он. — Где ты, гад? Где ты, мать твою!..
Он промчался по веранде, промчался под проклятым оранжевым тентом, ворвался в коридор, вышиб ногой дверь, влетел в комнату… Здесь никого не было, не было и Крумова, только, желтые занавески покачивались на окнах…
— Где ты? — кричал Антон. — Где ты, гад?..
Он с треском распахивал двери комнат, бил фарфоровые умывальники, которые вырастали у него на пути, вышвыривал их через окна, бил лежавшие на полу оконные стекла, искал хозяина — ему нужен хозяин, хозяин…
— Гад! — кричал Антон. — Гад, гад, гад!.. Ты не уйдешь от меня!.. Я тебя найду, гад!..
А Крумов был уже в лесу, под зелеными деревьями, Крумов бежал по лесу, бежал по тропинкам…
Антон выскочил в окно, в несколько прыжков пересек каменные плиты двора, пнул ногой железную калитку, бросился к лесу, по которому бежал Крумов, к лесу, который стоял перед ним стеной.
Бежит Крумов по лесу и плачет, бежит, как зверь, и душит его страх, животных страх за собственную шкуру; у него под ногами трещат сучья, разбегаются зайцы и перепелки, а Крумов бежит…
— Я не хотел! — кричит он. — Я не хотел!.. Боже, я не хотел!..
И сам себе не верит Крумов, но кричит, что он не хотел, проклинает свою судьбу и бежит по тропинкам, как загнанный зверь, рвет паутину и плачет…
А на даче, на даче с оранжевым тентом, у каменных плит, поросших травой, дядя Ламбо напрасно зовет Сашко, напрасно просит его отозваться, сказать что-то… Алое пятно расползается по белому полотну, и белое полотно становится алым…
— Сашко! — кричит дядя Ламбо. — Сашко, ты меня слышишь, Сашко!..
Сашко ничего не слышит, в красном тумане перед ним всплывает маленький домик, его родной дом, одинокий, сиротливо стоящий среди окружающего его мира; в саду растут осенние цветы и паутина спускается с лозы, с крыши к потрескавшимся стенам, к окнам с облупившейся краской. Мальчик бегает под вишнями с ломтем хлеба в руке, намазанным подсолнечным маслом и посыпанным красным перцем… это он, совсем еще маленький… но почему вишни белые, ведь цветы-то осенние… Под вишнями стоит его мать, она смотрит на мальчика, бегающего по двору… Там, в глубине двора, его отец с пилой в руках; он на минуту оставил работу, поднял голову, вслушиваясь в течение дней, уходящих навсегда… Коричневые листья лозы, она жила с ними и будет жить после них; паутина, обнимающая листья и черепицу и спускающаяся к двери… А его сестра, где же его сестра?.. Ее нет… Сад, усыпанный красными осенними листьями, и лягушка в шахте водомера, зеленоватые глаза, среди листьев ее почти не видно; сарай с почерневшими от времени досками, с поржавевшим почтовым ящиком на крыше…
Дом куда-то быстро плыл, дом, окутанный солнцем и паутиной; покачивались зимние цветы, лоза, маленький мальчик, бегающий среди вишен, мать, засмотревшаяся на него… Дом постепенно удалялся…
Дом, весь в лозах и паутине, исчез…
Под облагороженными грушами, у каменных плит на траве, которая уже начала жухнуть, лежал Сашко; в слабых лучах недолгого солнца у него на шее блеснул бронзовый ключ — ключ от ничейного дома; он блеснул и померк — погасло и солнце…
У его изголовья сидел дядя Ламбо и плакал…