Страница 14 из 22
— Шесть, учитель, но я сам виноват. Нельзя исправить все ошибки за один урок. Помнишь, ты говорил так? Я согласен. Нельзя.
— И в чём же состояли твои ошибки с муллой? Расскажи мне, — попросил Андреас, мягко отстраняя мальчика от себя и призывая сесть.
Мехмед послушно отстранился, сел и начал утирать остатки слёз рукавом кафтана, на этот раз синего. Наибольшая часть слёз уже успела впитаться в учительский кафтан — как всегда светлый и маркий — но к концу урока эти мокрые пятна обещали высохнуть.
Затем Андреасу пришлось подождать, пока принц вернёт на место свой тюрбан — заново намотает на голову — и только после этого следовало задать повторный вопрос:
— Расскажи мне, мой ученик, в чём, по твоему мнению, состояли твои ошибки. Пусть я не знаю арабского языка, но всё равно попробую понять.
— Дело не в арабском, учитель, — ответил Мехмед. — Я начал совершать ошибки раньше, чем начал учить арабский.
— О чём ты говоришь?
— Я с самого начала был не очень послушным… — принц помялся, — то есть совсем не послушным сыном. Я грубил и дерзил своему отцу. И всем вокруг тоже дерзил. И все привыкли, что я такой. Поэтому теперь, даже когда я не такой, то есть если я просто не согласен и говорю об этом без дерзостей, на меня продолжают сердиться, потому что привыкли так делать за много лет. Поэтому мулла не перестанет сердиться, если я что-то выучу хорошо.
— А ты выучил?
— Да. Я выучил большую длинную суру. Хорошо выучил. Почти всю ночь учил и выучил. Но я сказал мулле, что учил не ради его похвалы, а ради овладения знанием, а он решил, что это дерзость, и рассердился. А если я снова что-то выучу хорошо, он всё равно сердиться не перестанет, потому что увидит, что я опять учил не ради него. Коня, который скачет во всю прыть, нельзя сразу остановить. Вот и с муллой так, и со всеми остальными будет так, даже если я начну учить. Все продолжат сердиться, потому что привыкли считать меня дерзким.
— Я не сержусь, мой ученик. Помни об этом. Я не сержусь, — сказал Андреас и, протянув руку, потрепал мальчика по плечу. — Я нахожу прекрасным, что ты пытаешься исправить свои ошибки, даже очень старые.
Следующая минута прошла в молчании. Каждый думал о своём. Вернее, ученик думал о чём-то, а учитель пытался угадать его мысли: «Я дал ему необдуманный совет, а этот мальчик по-прежнему доверяет мне. Почему?»
Меж тем Мехмед глубоко вздохнул и произнёс:
— Учитель, можно, мы сегодня не будем заниматься греческим? Я устал. Очень устал.
— Тогда давай просто поговорим, — предложил преподаватель.
— О чём? — спросил принц.
— О чём угодно, но на греческом языке.
— Учитель, я же не говорю, — грустно произнёс Мехмед. — Мне не хватает слов.
— А ты скажи что-нибудь простое, — ободрял учитель. — Можешь даже вставлять в свою речь турецкие слова, если не знаешь подходящего греческого слова. Просто попробуй поговорить. Вырази свою мысль. Любую.
Принц задумался и думал довольно долго, а учитель терпеливо ждал, но вот, наконец, Мехмед, слегка запинаясь, произнёс по-гречески:
— Я некрасивый, да?
— Почему ты думаешь, что ты некрасивый? — тоже на греческом спросил учитель.
— Я некрасивый, — повторил принц, но теперь уже утвердительно. — Я смотрю в зеркало и вижу, что некрасивый.
— Ты думаешь о том, понравишься ли девушке? — спросил Андреас.
— Да, я об этом думаю, — ответил Мехмед.
— Ты красивый, — улыбнулся учитель, — потому что понравиться ты можешь.
— Но чем я могу понравиться? — с некоторым удивлением спросил ученик.
— У тебя очень красивые глаза, — сказал Андреас.
— Да?
— Да.
— А ещё что у меня красивое?
— У тебя красивая осанка. Красивые широкие плечи.
Уверенности, что ученик поймёт ответы, не было, поэтому Андреас не просто произносил слова по-гречески, но и показывал, о чём говорит. Говоря о плечах, он сам распрямился, а затем легонько дотронулся правой рукой до плеча Мехмеда.
— Они сутулые, — грустно возразил принц по-турецки.
— Ты сутулишься не всегда. Когда ты расправляешь их и гордо держишь голову, это красиво.
Теперь Мехмед поверил, и его охватило воодушевление. Он опять перешёл на греческий:
— А ещё что у меня красивое, учитель?
— У тебя чистая белая кожа. Без веснушек. Это красиво, — Андреас не мог прикоснуться к лицу принца, поэтому показал на себе.
— А есть ещё что-то, учитель? — ученик смотрел на молодого грека и восторженно ловил каждое слово. — Есть ещё что-то?
— Да, есть, — отвечал Андреас. — У тебя красивые волосы.
— Они рыжие.
— Это не важно. Они густые и красиво блестят. Жаль, что тебе нельзя отрастить их чуть длиннее.
Учителю захотелось снова зарыться пальцами в эту рыжую шапку, но тогда пришлось бы снять с принца тюрбан, а повода не было. Это казалось возможным сделать разве что в шутку, чтобы получилась эдакая дружеская возня, но такое поведение учителя могло не развеселить мальчика, а озадачить, поэтому Андреас не решился сделать то, о чём думал. Учитель не имел сегодня права на ошибку, и потому воздействовал без риска — словами.
— Наверное, это всё, учитель? — Мехмед немного сник. — Больше ничего красивого нет?
— У тебя красивые уши, — улыбнулся Андреас. — Они не торчат, а плотно прилегают к голове. Это красиво, — он опять показал на себе.
— Учитель…, - Мехмед вдруг весь засиял. — Я понимаю… Я понимаю тебя, как никогда раньше…, - он больше не находил слов и перешёл на турецкий язык, но учитель не прерывал ученика. — Помнишь, ты говорил, что я должен учить греческий, чтобы лучше понять своих подданных?
— Да, помню, — по-гречески ответил Андреас.
— Ты был прав, — произнёс принц тоже по-гречески, а затем опять перешёл на турецкий: — Учитель, когда ты говоришь по-гречески, это слышится мне совсем иначе в сравнении с тем, когда ты говоришь по-турецки. Когда ты говоришь по-турецки, то будто прячешься, а когда по-гречески, твои слова идут от самого сердца. Я чувствую это. И понимаю тебя лучше. Твои чувства передаются мне… Но я не вполне понимаю, что чувствую… Учитель, почему мне так приятно слышать то, что ты говоришь обо мне? Почему я так волнуюсь, когда ты говоришь, что я красивый?
— Я сказал, что ты можешь понравиться девушке, — опять по-гречески ответил Андреас. — Да, тут есть, из-за чего взволноваться.
— Нет, — Мехмед снова говорил по-гречески. — Ты сказал не только про девушку. Ты сказал, что я понравился тебе самому. Тебе самому. Тебе приятно смотреть на меня и прикасаться ко мне. Я слышал это ясно. В твоём голосе это было.
Андреаса словно ударили по голове подушкой. Он вытаращил глаза на ученика и перешёл на турецкий:
— Я такого не говорил!
Мехмед тоже перешёл на турецкий, произнеся очень тихо:
— Это и есть то, что называют «грех народа Лута»?
Лут — так мусульмане называли праведника Лота, оказавшегося единственным человеком, который, живя в городе Содоме, не разделял особое пристрастие содомян. И всё же Лот принадлежал к числу жителей, населявших Содом, что дало мусульманам повод назвать «грех» содомян не именем города, а будто бы именем самого Лота. Как-то несправедливо. Вот почему Андреасу не нравилось слышать про «грех народа Лута» и вообще про «грех», но в устах Мехмеда упоминание о грехе не звучало осуждающе. Принцу было всё равно, как это называется — лишь бы как-нибудь назвать, чтобы спросить о дальнейшем.
Мальчик угадал в своём учителе то, что учитель скрывал, но открытие не испугало Мехмеда, не заставило вздрогнуть от отвращения, а наоборот. Принц по-прежнему выглядел воодушевлённым и решил слепо довериться учителю, заранее давая согласие на то, о чём не имел полного представления.