Страница 36 из 55
Создание учительских семинарий, призванных обеспечить систему народного образования кадрами лояльных власти преподавателей, при всех своих негативных сторонах создавали определенные условия для существования вертикальной социальной мобильности.
В целом, политика российской администрации может быть охарактеризована как стремление превратить католика в православного или, по меньшей мере, в белоруса. Конечной ее целью было «слияние племенных разновидностей населения и объединение этого населения с населением великорусским» [116, л. 49]. Однако реальные ресурсы проведения этой политики, в первую очередь возможность использовать систему образования, были чрезвычайно ограничены вследствие неразвитости последней. Российская администрация, естественно, противодействовала собственно национальным попыткам артикуляции белорускости, в том числе в закреплении белорусского языка в литературе. Именно на это был направлен запрет на издание белорусской литературы латинским шрифтом (1858 г.), избирательно распространявшимся, как в случае с М. Косич, и на издания гражданским (кириллическим) шрифтом. Однако очевидно, что относительно незначительное число публикаций на белорусском языке объясняется в первую очередь не ограничительной политикой российской администрации, а чрезвычайно узким кругом тех, кто реально желал или даже потенциально мог желать их писать и издавать.
Куда большее тормозящее воздействие на процесс формирования белорусской нации оказывали мероприятия российской администрации, преследовавшие иные, нежели непосредственно национальные, цели. Имеется в виду, например, чрезвычайно жесткое, не имеющее аналогов в большинстве других регионов Центрально-Восточной Европы, ограничение общественной активности, выражавшееся в длительном сохранении фактически чрезвычайного положения, и, что еще более важно, отсрочка реформы самоуправления — введения земств — вплоть до 1912 г. Все это не могло не отразиться на формировании специфического типа «социального капитала», особенностями которого стало слабое развитие традиций и навыков организованной социальной активности.
Подчеркнем еще раз — политика российской администрации не может быть понята однозначно. С одной стороны, она препятствовала формированию и распространению национального движения, с другой — именно она «конструировала» белорусскость, создавала «воображаемую» Белоруссию. И без этого этапа формирования белорусского проекта будущая национальная Беларусь едва ли имела бы шансы на возникновение.
Амбивалентность национальной политики российской администрации рельефно проявляется в феномене «западно-русизма», который хотя и был непосредственно связан, но, все же, не был ей тождественен. Репринтное издание монографии А. Цвикевича, а также ряд других публикаций делают излишним подробное описание этого явления. При этом в отличие от А. Цвикевича, настойчиво и эмоционально демонизировавшего «западно-русов» как важнейших противников белорусского национального возрождения, в ряде относительно недавних публикаций, авторов которых едва ли можно заподозрить в отсутствии национального патриотизма, наблюдается несколько более терпимое к ним отношение. Так, О. Латышонок предлагает, и не без основания, рассматривать «западно-русизм» как пророссийски ориентированную форму регионального самосознания, аналогичного пропольс-кой «краевости» [367, с. 35-39]. Е. Миранович характеризует М. Кояловича как сторонника введения белорусского языка в официальную сферу, проведения радикальной земельной реформы и отмечает большую популярность идеи «западно-русизма» среди православных, составлявших до 70 % населения Беларуси. «Западно-русизм», с его точки зрения, стал причиной вычленения белорусской идеи из польского культурного контекста и в значительной степени повлиял на формирование белорусской национальной идеологии в конце XIX в. [102, с. 9, 10].
Нам же хотелось подчеркнуть закономерность появления «западно-русизма» с точки зрения распространения пророссийских ориентации среди народов Центрально-Восточной Европы во второй половине XIX в. Схожесть и взаимосвязь «западно-русизма» и «малороссийства» обстоятельно рассмотрел в специальной публикации Ю. Барабаш [16, с. 95— 119]. Сильное «москвофильс-кое» движение существовало в Восточной Галиции. Как отмечает Я. Грицак, в 1870-1880-х гг. собственно украинские национальные организации с трудом выдерживали с ним конкуренцию [38, с. 75]. Сильные пророссийские настроения, включавшие идеализацию России, ее правителей и надежды на освобождение из-под венгерского господства с их помощью, были характерны, наряду с панславистским энтузиазмом, для среды словацких националистов этого же периода [384, с. 45; 401, с. 81].
Одно из самых парадоксальных явлений этой эпохи — русофильская тенденция в развитии латышского национального движения. Особенно она была характерна для настроений К. Вальдемарса и К. Безбардиса и нашла отражение на страницах влиятельных латышских изданий «Baltijas Vestnesis» и «Baltijas Zemkopis». Лидеры этого направления считали целесообразным проведение более масштабной русификации Латвии, не видя в этом серьезной угрозы, так как русский народ, с их точки зрения, отличается терпимостью к другим культурам. Русский язык, как считал К. Вальдемарс, должен был стать вторым языком латышей. Он подчеркивал, что русскоязычный латыш не является потерей для нации. Необходимость более интенсивного внедрения русского языка и культуры объяснялась этногенетическим родством латышей и русских. Не удивительно, что эти идеи были с симпатией встречены в российском обществе, что обусловило интенсивные контакты латышских национальных лидеров, так же как и «западно-русов», с русскими славянофилами [401, с. 130, 131; 378, с. 221]. Пример русских славянофилов побудил в 1870-х гг. Ф. Бривземниекса к собиранию и публикации фольклорных произведений с целью пробуждения национального самосознания. Характерно, что и публикации латышских дайн он осуществил на основе кириллического алфавита [378, с. 243]. Русофильские настроения не были только уделом узкого круга национальных активистов, о чем свидетельствует, например, то, что в 1874-1894 гг. в Лифляндии более 11,5 тыс. чел. перешли в православие [378, с. 233]. Аналогичное направление существовало и в эстонском национальном движении. Характерно, что его лидеры С. Якобсон и Й. Кёлер поддерживали личные связи с К. Валь-демарсом [380, с. 299]. По мнению С. Якобсона, в отличие от немецкого влияния, принесшего несчастье эстонцам, российская власть принесла эстонцам много пользы. С точки зрения М. Валь-денберга именно русофильское течение пользовалось наибольшей популярностью среди эстонской общественности в 1870-1880-х гг. [401, с. 138].
Риторика латышских и эстонских русофилов вне всякого сомнения напоминает сочинения «западно-русов». И это абсолютно неудивительно. Буквально каждое национальное движение в Центрально-Восточной Европе перед лицом непосредственного противника стремилось заручиться поддержкой мене угрожающей, как это могло показаться, силы. Естественно, русофильство в Прибалтике и «западно-русизм» в Беларуси далеко не одно и то же. Так же как и не сопоставимы фигуры, например, М. Коялови-ча и К. Вальдемарса. Русофильство латышей было куда более национальным, чем «западно-русизм» по-белоруски этничным. Однако и преувеличивать это также не следует, если учесть, что, с одной стороны, во второй половине XIX в. ни латыши, ни эстонцы еще не ставили вопрос о какой-либо форме даже автономии, а, с другой стороны, что «западно-русизм» был представлен не только действительно одиозными фигурами типа К. Гаворского, но такими личностями, как И. Носович, Е. Романов, Е. Карский, без которых формирование белорусской национальной идеи едва ли было бы возможным.
В данном случае необходимо отметить, что вообще грань между «западно-русской» и собственно белорусской национальной позициями применительно к 1870-1890-м гг. провести достаточно сложно. Поляризация эта произошла значительно позже — во второй половине 1900-х гг., когда белорусское национальное движение стало заметной политической и культурной силой.