Страница 22 из 55
Впрочем, М. Коялович отмечал в «хлопомании» не только элементы социальной демагогии. Описывая «образ мыслей лучших людей, представителей польской партии», он подчеркивал, что «по их понятиям белорусскому народу угрожает ... опасность ... несправедливых домогательств на преобладание русской нации. Они утверждают, что белорусы никогда не были, да и не хотят быть русскими, и в то же время они отвергают намерение ополячить белорусов. По их словам, история выработаладля белорусов особую национальность (курсив наш. — П. Т.) и возвратила ту самую веру, которая существовала до разделения церквей. Поляки должны заботиться не только о себе, но судьбы их неразрывно связаны с судьбами народов, соединенных в братском союзе ... каждый из этих народов обладает всеми условиями для самостоятельного развития и имеет на то полное право, к несчастью не вошедшее еще в сознание народных масс» [81, с. 388].
На наш взгляд, в свете этих сведений следует рассматривать взгляды К. Калиновского. Дело в том, что в отличие от отечественной белорусской историографии, в зарубежной, в том числе в германской, американской и польской, существует достаточно скептическое отношение к нему как выразителю белорусской национальной идеологии [например 347, 379, 397]. Н. Вакар, например, отмечал, что политические идеи К. Калиновского «в целом лишь в малой степени соответствуют мифу, созданному вокруг его имени» [397, с. 72] А Р. Радзик на основе детального анализа текстов, написанных К. Калиновским, приходит к выводу, что в них не содержалось «артикулированной идеи современной этнокультурной белорусской нации» [379, с. 234]. С этим сложно не согласиться. Действительно в текстах «Мужицкой правды» отсутствуют термины Беларусь, белорусы, белорусский язык, а «литовско-белорусский сепаратизм» К. Калиновского по отношению к Польше не носил национального характера. Действительно публицистика К. Калиновского не была воспринята теми, кому адресовалась. В последнем случае свидетельство Я. Кучевски-Порая («"Мужицкая правда" не создала нигде ни влияния, ни того чувства, которые она старалась вызвать; общее недоверие к панам, а так же барщина были в числе главных причин того, что крестьяне быстро поняли, что обиды те не рукой крестьянина "Янки из под Вильны", а рукой какого-то скрывающегося пана написаны были, что это не было в ней воли народа, к чему тот Янка подталкивал, потому что народ не хотел в то время большего, имея свободу и землю ...»), приведенное Р. Радзиком [379, с. 236], совпадает с мнением В. Савич-Заблоцкого: «Когда Калиновский пан писать стал повстанческую "Белорусскую гуторку", "Гуторку старого деда", Грамоты, Грамотки, Прокламации и т. д., народ не стал верить этим, которые к нему по-мужицки обращались» [190, с. 316].
Вместе с тем едва ли можно согласиться с Р. Радзиком в том, что «вне всякого сомнения Калиновский был типичным (курсив наш. — П. Т.) представителем культурного пограничья» [379, с. 235]. Публицистика К. Калиновского, как по своему социально заостренному содержанию, так и по форме — явление, как для Беларуси, так и в масштабах всего восстания 1863 г., явно не типичное, что отмечают и польские авторы [341, с. 396]. Это очевидно, по крайней мере, если сравнить ее с тем, что издавалось в ситуации другого, польско-украинского пограничья. Кастусь Калиновский, что отмечает и Рышард Радзик, в «Письме из-под виселицы» упоминал белорусов и белорусский язык («ни услышишь и слова ...по-белоруски») в одном ряду с поляками и литовцами, польским и литовским языками, и, следовательно, на наш взгляд, рассматривал их как понятия одно-порядковые. Вполне возможно допустить, что упомянутая М. Кояловичем точка зрения («история выработала для белорусов особую национальность») разделялась и К. Калиновским. Но самое главное, не поддающаяся формальному анализу эмоциональная окраска «Письма из-под виселицы» ясно свидетельствует о том, что К. Калиновский совершил то, что было не под силу Я. Чечоту и В. Дунину-Марцинкевичу, а именно — преодолел психологический барьер, разделявший его и крестьян («братья мои, мужики родные»), а потому может считаться, если и не выразителем национальной идеологии, то все же не типичным человеком пограничья, а народным (а с точки зрения сегодняшнего дня — национальным) героем Беларуси. Что же касается негативного отношения белорусских крестьян и к восстанию в целом, и к агитационной деятельности К. Калиновского, то рассматривать эти факты необходимо в широком контексте. Не только история восстания в Беларуси, но и в (этнической) Польше, представляет примеры, пусть даже и отдельные, когда, несмотря на отсутствие языковых и конфессиональных барьеров, крестьяне доносили о местонахождении повстанческих отрядов, выступали против них на стороне российской армии и даже добивали (sic !) раненых повстанцев на полях сражений [338, с. 81, 82]. Впрочем, это был еще не самый трагический случай в истории Польши. Так, попытка поднять антиавстрийское восстание в Галиции в 1846 г. наткнулась на активное сопротивление крестьян, вылившееся в массовую резню помещиков и разграбление имений [341, с. 302]. А в 1848 г. крестьяне Ломбардии приветствовали подавление австрийскими войсками восстания итальянских националистов с лозунгами «Смерть хозяевам» [242, с. 178]. Для Европы того времени в целом было характерно, что крестьяне скорее выступали на стороне монархической власти, чем революционеров-демократов, выступавших от их имени и во имя их (крестьян) блага. Во время «весны народов», как это метко отметил Э. Хобсбаум, «почти во всей Восточной Европе славянские крестьяне, одетые в форму имперских солдат, успешно подавляли выступления германских и мадьярских революционеров [242, с. 180].
Совокупность статистических источников рубежа 50-х — начала 60-х гг. XIX в. позволяет реконструировать этническую, этносоциальную и этноконфессиональную структуру населения Беларуси того времени [сведения подсчитаны на основании следующих источников: 12, 208, 245-249]. Необходимо отметить, что в этот период надежные критерии определения этнической принадлежности отсутствовали. Во многом это было обусловлено тем, что процессы национальной консолидации белорусов и других народов находились в зачаточном состоянии. Сохранялось преобладание конфессионального самосознания над собственно этническим. Поэтому в различных источниках обнаруживается значительное колебание численности представителей различных этносов, особенно белорусов и поляков.
Удельный вес белорусов (имеется в виду население, не относившееся ни к полякам, ни к русским, ни к украинцам) колебался от 72 до 75 % — т. е. 2,4 — 2,5 млн человек. Подавляющее большинство из них составляли сельские жители. Только приблизительно 120 тыс. белорусов проживало в городах и 60 тыс. в местечках. Большую часть белорусов — 84 % составляли православные, остальные — католики, известны отдельные случаи белорусов-старообрядцев. Удельный вес белорусов-католиков сильно варьировал: в «белорусских» уездах Виленской губернии он доходил до 52 %, а в Могилевской снижался до 2,2 %.
«Приходские списки» зафиксировали несколько этнонимов, употреблявшихся или предписываемых в это время белорусам. При этом собственно этноним «белорусы» в наибольшей степени был распространен в Витебском, Дисненском, Лепельском и Полоцком уездах Витебской и в Могилевской губерниях. Более того, никаких других этнонимов этим источником здесь не зафиксировано [246, 249]. При этом в Дисненском и Лепельском уездах белорусами названы и православные и католики.
В противоположность этому на западе отмечался чрезвычайный разнобой в определении белорусов. Преобладающим был этноним «литвины». Наиболее распространенным это самоназвание было среди коренного населения (как православного, так и католического) Гродненского, Волковысского, Слонимского и частично Слуцкого уездов. Нередко священники называли своих прихожан «литовцами, говорящими белорусским языком», «литовцами, говорящими наречием белорусским» (Вилейский уезд), считали, что они «жители литовского племени, но (курсив наш. — П. Т.) все говорят белорусским языком кроме дворян» (Свентян-ский уезд), определяли их как «литовцев на Руси», «литовцев-славян. К их славянскому наречию очень мало примешивается языка литовского» (Лидский уезд) [245, л. 28; 59, с. 85]. Ряд определений носил парадоксальный характер. Так, в Новогруд-ском уезде население местечек Кривошин, Ишкольдь, Крошин, Своятичи и Снов было описано следующим образом: «Помещики и дворяне — поляки, простонародье: мало-польско-русаки»[248, л. 675, 678-681, 684]. Скорее всего плодом фантазии следует считать и отнесение 23 тыс. католиков в Лидском уезде к кривичам, так как никакими другими источниками этого периода данный этноним не подтверждается [88, с. 150]. Лишь в одном случае в Новогрудском уезде отмечено, что «жители славяно-кри-вицкого и польского» племен, а «у низшего класса польско-русский язык» [248, л. 669]. Часто население определялось просто как «славяне» или «жители славянского закона», что особенно было характерно для восточной части Минской губернии. Материалы «Приходских списков» в то же время свидетельствуют, что этноним «белорусы» и/или представления о коренном населении как о белорусах получили достаточно широкое распространение в традиционно «литвинском» этнонимическом ареале. Так, к белорусам было отнесено население, в том числе и католическое, Вол-пы, Кринок (Гродненский уезд), Гудзевичей, Кузмичей, Росси, Свислочи (Волковысский уезд), Миловидов (Слонимский уезд; все православные Вельского уезда [247, л. 95-108, 311, 368]. Нередко белорусы противопоставлялись литвинам, например в г. Слониме отмечено, что «должностные лица не местные уроженцы, есть великорусы, малороссы и белорусы, мещане же принадлежат к местному литовскому племени» [247, л. 274]. А в Минском, Диснянском, Борисовском, Лидском, Ошмянском, Вилей-ском и Дриссенском уездах сложилась ситуация, когда «литвинами» преимущественно называли католиков, а православных — «белорусами» [245, л. 28; 88, с. 149-151].