Страница 36 из 58
Мы готовы к бою
С вражьею ордою,
Коль придется снова пострелять,
Будем биться двое -
Я и ты со мною,
Вместе нам привычно побеждать!
Эх, бей, винтовка, метко, ловко,
Без пощады по врагу!
Я тебе, моя винтовка,
Острой саблей помогу...
В небе причудливо отражались всполохи костра, на котором бойцы жарили овцу на поминки погибших товарищей, потом, - жгли уголь для огромного самовара и обжаривали сладкие гренки, а сейчас поддерживали просто для настроения. Лаида уже прочитала положенную речь, подняла казенную чарочку с отдающей дымом ракией, - словом, выполнила все положенные командиру формальности. Погано на душе было не от того, что кто-то обвинял её в гибели урядника и шестерых рядовых, - ничего похожего... Наоборот, все всячески давали понять, что сочувствуют ей больше других, - ведь Стась был, как никак, её почти официальным "сердечным другом", и предполагалось, что его смерть особенно больно ударит по ней...
А этого как раз и не было. Не было особой душевной боли от утраты, не являлся мысленному взору образ милого, столь трагично погибшего, едва ли у неё не на глазах... В том бою Лаида сама в первый раз в жизни убила двух человек, впервые пластанула саблей не глиняного болвана, и не соломенное чучело, - а вполне живых людей, двух совсем молодых парней. Мальчишек сопливых, матка же боска! И это отчего-то волновало Лаиду не в пример больше, чем неимоверно глупая, - посмотрим правде в глаза, - гибель Стася, который будучи окружен своими, с шестью пулеметами и двумя броневиками за спиной, умудрился подпустить кого-то аж на штыковой удар. Псякрев, это же еще надо исхитрится, - почитай, в толпе да на ровном месте!
Вот ведь невезуха-то.
Сказать больше, Лаиде всех прочих, убитых в этом деле, было куда жальче, нежели Стася. Микула Нечай, умелый разведчик из алы Ивойло. Двое солдат из алы Тимошпильского. Совсем еще зеленый первогодок из алы Домбровича, погибший как раз, отчасти по её вине, - не успела, коза такая, не рубанула псякревца-бандита вовремя... И это собственное безразличие к судьбе Чарторыйски сейчас угнетало её больше всего. Чего она за урод такой, прости же Единый?! Ведь любил её парень, еще как любил, дураку видно было. Неужто она настолько бессердечная, что не может сейчас даже толком вспомнить, как Стась при жизни улыбался, какие у него были нежные, но сильные руки, как он любил целовать её в затылок, в особенное, известное только ему и ей местечко, там где кончаются самые тонкие золотистые локоны её волос...
Чёрте что выходит, а не воспоминания. Будто и не с ней все это было, прости Единый, не гневись, святая Ядвига... Не живое все какое-то, не реальное. Как картинка лубочная, ей же твою поперек! И ту мысленно рисовать приходилось с натугой, неохотно... То ли дело воспоминать о том, как её сабля с шипением пропахивала чужую живую плоть, да брызгала алая кровь на кустарник, - только глаза закроешь, а оно все опять тут, как минуту назад было...
Нет, она, положительно, - какой-то пресмыкающийся хладнокровный урод.
Допив чай, Лаида встала, неохотно просунула начинавшие мерзнуть босые ноги в дуруханские шитые бисером остроносые туфли, и не торопясь пошла по все еще зеленой, но мокрой и склизкой травке к совсем уж маленькому домику через улицу, стены которого отчетливо белели сквозь густой вишневый палисадник в закатной темноте. Поселок, в котором разместили эскадрон, принадлежал столичному спортивному обществу, которое устраивало в окрестностях регулярные общенациональные соревнования по конкуру, - оттого тут имелось достаточно число маленьких домиков со всеми удобствами и большая, отлично оборудованная конюшня. Сейчас самый большой и удобный домик выделили ей, несколько домишек попроще, - её урядникам, вахмистрам и сержантам, а рядовые с немалым комфортом размешались в просторном общежитии для обслуги, рассчитанным на вдвое большее количество людей... Приметный домик, к которому тенью шла ротмистр, придерживая полы шинели, был выделен Гжегожу Ивойло, которого она захотела проведать...
Когда Лаида без стука вошла на порог крохотной горницы, беззвучно ступая по коврикам в мягких восточных туфлях, Гжегож сидел в одних выходных бриджах и белой рубашке навыпуск за письменным столом, и не отрываясь, строчил письмо при свете яркой желтой керосинки. Голова его все еще была перебинтована, но скоро уже можно будет обходится без повязок, это Лаида знала... Увидав Лаиду на пороге, он поднял взгляд, отдал честь, и обмакнув перо в чернильницу, продолжил свое занятие, не выразив особого неудовольствия, равно как и восторга...
- Родителям пишешь, в Вильнёв? - спросила Лаида, чтобы хоть как-нибудь начать разговор. Было видно, что парень пребывает в смешанных чувствах, но Лаида совсем отвыкла от тактичности, и не собиралась уходить. Очевидно, поняв это, Гжегож снова поднял на неё взгляд, машинально подкрутил густые усы, и устало кивнул.
- Верно, пани ротмистр. Родителям. А то в газете написали, что я в страшной сече был, надо матушку успокоить...
- Твоя матушка тобою гордится будет, - уверенно заметила Лаида, остро осознавая всю пустоту и никчемность этих слов, - Не в каждой семье у вас в Жугде такие славные жолнеры растут.
- Зато в Рохане, видимо, в каждой, - ухмыльнулся Гжегож, - Куды не плюнуть, в славного жолнера попадешь... Не спится, пани ротмистр?
- Нет, Гжегож, чего-то не идет сон... - Лаида прикинула, сколько должен был Гжегож выпить на поминках, и выходило, что немало, - чарки три. Хотя что такое, - три-то чарки, для молодого мужского организма? Тьфу, да маленько. Но в любом случае... Чем бы его, паршивца усатого, пронять?!
Она скинула шинель, и набросила её на спинку второго стула, затем чуть подумала, и подошла к Гжегожу сзади, так, чтобы заглянуть через его плечо в письмо.
- "Пани ротмистр Ленска говорит, что гордится мной, а из прочих всячески отмечает и хвалит..." - вслух прочитала она, - Это когда я тебя отмечала из прочих-то? Я как будто всегда к тому веду, что вы у меня, девочки, все сплошь, - козл... в смысле, орлы с орлятами...
- А на балу губернском не вы ли говорили, пани? - поднял бровь невозмутимый Гжегож, - Что я лучший по эскадрону урядник, и в бою себя отменно показал... Да не обижайтесь пани. Мне же только батюшку порадовать, - да и где тут неправда? Разве украсил немного.
- Да нет, - протянула Лаида, как бы по-дружески положив ладони на плечи парня, - Не особенно и приукрасил. Быть нам с тобой кавалерами "Святой Эовин Роханской" с бантами, лично сир комдив представил, а сам сир Нобиль утвердил... Однако, ты как будто не особенно и рад тому?
Чего же он такой спокойный-то, псякрев? Она стоит перед ним, в одной рубашонке на голых персях (не жарко, между прочим!), да брючках в обтяжку. И, по секрету скажем, более, - без ничего. Ворот расстегнут, на улице холодно, соски ощутимо замерзли и должны под батистом тесноватой сорочки завлекательнейше обрисовываться, - непременно должны, панове, за тем сей батист и приобретался по сорок арэйгинов за аршин, тончайший и нежный... Неужто Лаида настолько сдала в свои двадцать семь, что уже не только старого пенька-Нобиля, но и мальчишку этого увлечь не может?!
Впрочем, надо сказать, взгляд Гжегожа постепенно приобретал определенную заинтересованность. Он оторвался от письма, и с неопределенной улыбкой глянул на Лаиду, - задерживаясь глазами там, где надо, и неуверенным движением откладывая перо в чернильницу. Лаида стояла возле его койки, и чуть улыбаясь, смотрела на него, - ожидающе... В свете керосинки волосы девушки отдавали золотом, глаза ярко блестели, а загорелая за лето кожа лица, шеи и открытых расстегнутым воротом ключиц казалась гладким бронзовым литьем... Хороша была Лаида, красива и желанна несказанно, что и говорить, и Гжегож даже привстал со стула, приближаясь к девушке.
- "Ну!" - мысленно выкрикнула Лаида, - "Ну же, давай, протяни руку, тебе ничего больше и делать-то не придется, остолоп усатый, как еще быть-то, коли вы все такие лентяи да тугодумы пошли..." Обычно хладнокровная соблазнительница, Лаида разволновалась как никогда, - ей отчего-то стало казаться, что сейчас должно произойти нечто необычное, нечто, что изменит что-то в их жизни... Щеки её зарумянились, чего в полутьме, к счастью, было почти не видно, а сердце билось часто-часто. "Ну, давай же!"