Тревожные рассветы

— Т-ты, — говорит, — Свиридов? Х-хмырь болотный. Ча-чалдон чёртов. Голова садовая. Я же заикой останусь во веки вечные. Бобылём. Мою невесту знаешь как звать? Клитемнестра. Поди выговори заикаючись…

«Повело Куприхина, повело», — подумал Свиридов, довольный неожиданным эффектом своего опыта.

— А говорил, и ухом не поведёшь, — поддел он одессита.

— Так громко же! А ты шепчешь, как урка с одесского Привоза.

«То-то и оно», — подумал Свиридов и сам себе улыбнулся в темноте.

Поднялись до света.

Собраться дело нехитрое. У Свиридова всё припасено загодя. По той самой житейской мудрости: не спеша запрягают, да быстро ездят. Оделись легко, но с запасом: уже прихватывал «утренник» — первый осенний морозец; на ноги натянули бродни — лёгкие, из мягкой кожи болотные сапоги, собственноручно сшитые Свиридовым из старых яловых голенищ специально для этого случая. Обмотали оружие, чтоб не гремело. Приладили вещмешки с запасом продуктов на трое суток, корм для уток и самих подсадных в садке. Ещё Свиридов запасся верёвкой — наручникам он не доверял — следовым фонарём, нашатырём и двумя индивидуальными медицинскими пакетами — мало ли что.

Провожали их Мусапиров, Сойченко и Арстан.

Лейтенант, как и полагается, поставил Свиридову и Куприхину боевую задачу на охрану границы и, хоть было всё давно говорено-переговорено, ещё раз повторил план действий засады, порядок взаимодействия с другими пограничными нарядами и сигналы для связи.

Было свежо. В низинах стоял туман. Ноги купались в росе. Шли ходко. Свиридов хотел затемно быть на месте и управиться с подсадными. Небо вызвездило ярко, и дорогу различать было нетрудно. Только здесь, на юге, Свиридов видел такие крупные и яркие звёзды. Казалось, протяни руку и потрогаешь их лохматые с переливом лучи.

Вошли в рощу. Сразу сделалось темно. Запахло терпкой хвоей, багульником, мхами. Звуки стали глуше, будто заблудились в чащобе. Где-то рядом ухнула выпь. Куприхин напоролся на куст и вполголоса выругался. Свиридов цыкнул на него. Совсем скоро они были на месте.

— Вот и наша кулижка, — сказал Свиридов и тут же принялся за «выставку».

Отыскал тайничок, где загодя заложил готовые шесты — гибкие орешины. Потом выбрал среди камышей плёс и расставил на чистой воде шесты. Натянул на лапки крякуш ногавки — кожаные браслетики со шнуром, а шнур приторочил к шестам, надев предварительно на них колечки из берёсты, чтоб утка, кружась вокруг шеста, не запуталась. Рассадив уток по кружкам, Свиридов принялся сооружать скрадок, чтоб было им с Куприхиным где схорониться днём. Поблизости отыскался вывороченный пень. Там и облюбовал он место для шалаша.

Когда всё было готово, расположились с Куприхиным в зарослях камыша, рядом с «выставкой». Предварительно договорились о сигналах.

— Вабить-то умеешь? — спросил Свиридов одессита.

— Чего-чего? — не понял тот.

— Кричать по-птичьи или по-звериному?

— A-а! Это могу. По-ишачьи.

— Нет. По-ишачьи не годится, — серьёзно сказал Свиридов.

— Чудной ты человек, Свиридов, — хохотнул Куприхин, — шуток не понимаешь.

— А ты знай время шутки шутить!

— Ладно тебе. Не дурней паровоза…

День выдался спокойный.

Погода стояла ясная, паутинно-росные по утрам дни бабьего лета. На деревьях и кустах серебром горела навись. Потом всходило солнце и быстро, точно сгорая от жажды, выпивало росу.

«Дупелиная погодка, — подумал Свиридов. — Счас у нас пошли дупелиные высыпки. Да и утка жирует. Батя в письме спрашивает: «Может, ружьишко прислать, побалуешься раз-другой на свободе? — Свиридов улыбнулся про себя. — Знал бы, какая у нас нынче охота и какая дичь…»

Свиридов отослал Куприхина в шалаш отдыхать, а сам, вооружившись биноклем, вёл наблюдение.

Крякуши спокойно полоскались у своих кружков. Время от времени к ним опускались дикие соплеменники, и тогда раздавалось над озером громкое жваканье красавца селезня.

Ничего подозрительного Свиридов на том берегу не приметил. Однажды только вдоль воды медленно протащилась крестьянская арба, и кто-то в извозчичьем зипуне торчал над парой волов. Да ещё раза два с нашего берега, много левее, как и было условлено, к озеру спускался пограничный наряд. Пошумели малость, спугнули птицу и ушли. Так надо было.

Минули ещё сутки, а Шакал никак себя не обнаружил. «Ничего, будем нажидать, — успокоил себя Свиридов. — Авось проявится. Человек — не иголка».

Они сидели с Куприхиным в шалашике и молчком, без аппетита заканчивали свою однообразную трапезу.

Вокруг плотной стеной к скрадку подступал лес. Во влажном воздухе был разлит аромат осенней прели, обычно так волнующий охотничью кровь.

— Заразистые места! — вслух сказал Свиридов с блаженством на лице. — Зверья должно быть много. Во, гляди, заячьи поглоды!

— Почему заячьи? Может, лось, — равнодушно возразил Куприхин.

— Осинку заяц стрижёт, а лось — молодые сосняки.

— И всё ты, Свиридов, знаешь. Откуда у тебя столько ума?

— Поживи в лесу с моё, и ты поумнеешь малость.

— Ну, спасибо, — поблагодарил Куприхин.

— Да не за что, — ответил Свиридов.

Куприхин ещё раз нехотя ковырнул в банке и отставил её в сторонку.

— Ты чего? — удивился Свиридов. — Обиделся?

— Вот ещё! Была охота…

Ночь скороталась нескоро.

Наступил третий день. По-прежнему было спокойно. Свиридов не замечал ничего такого, что говорило б ему о присутствии на том берегу Шакала. «Неужели осечка? — шевельнулась в душе неуверенность. — Нет, не может такого быть!»

Утром на той стороне по берегу снова протащилась вчерашняя арба с тем же возницей и в одном месте, за густыми камышами, вроде бы приостановилась на время. Но это были только догадки. И всё-таки на душе у Свиридова было муторно. Нутром, кожей чувствовал он чьё-то незримое присутствие. Вот только обнаружить никак не мог. И потому маялся.

Куприхин изнывал от безделья, а ещё пуще от желания поговорить. Свиридов что за собеседник! Всё молчком да молчком, как бирюк. Он даже слушать толком не умел. А для Куприхина главное — чуткая аудитория, потому что он своего рода артист. Одессит явно томился. Да и не спалось к тому же.

— Слушай, Свиридов, как ты мыслишь: из чего состоит человек?

— Известно из чего. Элементов, клеток… — нехотя ответил Свиридов.

— Вот и ошибаешься. Мой дед говорил: человек состоит из души, тела и паспорта. Понял? Это я к тому, что, допустим, мы резидента поймаем, а документов при нём нет. Как быть? Кто нам с тобой поверит?

— Ну и балаболка ты! — качнул головой Свиридов. — Шёл бы спать. Ночью не придётся.

— Слышь, Свиридов, — не унимался Куприхин. — Хочешь, покажу позу змеи, «сарпасана» называется? Слышал что-нибудь про йогов?

— Ты бы не тряс камыши и получше изображал позу бревна, — буркнул Свиридов, не отрывая от глаз бинокль.

— Нет, Свиридов, что ни говори, а человек ты тёмный, юмора не понимаешь.

— Отчего не понимаю? Понимаю.

— Да ну? — Лицо Куприхина отразило крайнюю степень удивления. — Тогда расскажи что-нибудь весёленькое, смешное. — И Куприхин пренебрежительно отвернулся и пополз в сторону шалаша.

Чутьё не обмануло Свиридова. Ещё днём на той стороне кто-то неосторожно спугнул птицу. А к вечеру, на заходе солнца, из зарослей камыша что-то коротко блеснуло, вроде бы окуляр бинокля. Свиридов местечко то заприметил и глаз больше с него не спускал. Ночью перетасовал «выставку» — двоих крякуш отсадил в сторонку, остальных передвинул чуть левее. Образовался неширокий проход в камышах, тут они и расположились с Куприхиным. Свиридов сам определил место одесситу и строго-настрого наказал:

— Увидишь — молчи! Затаись. Будем нажидать. Понял? Я сам буду с ним говорить.

Куприхин молча кивнул, а сам подумал: «Говори, говори, не заплачу, голова, она одна, запасных частей ещё не изобрели… — Но самому сделалось обидно: — Выгораживает. Себя подставляет под пулю. Ладно. Увидим. Где Одесса не пропадала…»