Страница 23 из 116
В сердце Варвары предубеждения уступили место привязанности. Её обрадовало, что она нашла в брате душу чистую и открытую. Она сама была в высшей степени натурой преданной, деятельной и милосердной, стремящейся всегда делать людям добро.
Поразительно, но через три года после свадьбы она, молодая светская женщина, уже сблизившаяся с императрицей Елизаветой Алексеевной и великой княгиней Марией Павловной, пришедшаяся в буквальном смысле ко двору, бросает все прелести и выгоды столичной жизни и, оставив двух малолетних детей на попечение свекрови, отправляется вслед за мужем на войну. Она неотступно следует по пятам за кавалергардом-полковником до самой Австрии. Здесь под Аустерлицем в грандиозном сражении четвёртый эскадрон, который вёл в бой князь Репнин, смял, остановил натиск французской кавалерии, но от эскадрона осталось в живых лишь восемнадцать человек. Сам командир, раненный и контуженный, был подобран в беспамятстве и по личному распоряжению Наполеона отправлен на излечение в лазарет.
Никто, кроме французского императора, не мог разрешить молодой княгине ухаживать за мужем, и она, добившись свидания с Наполеоном, уговорила его позволить ей это сделать.
Варвара выходила, вынянчила супруга. Наполеон пригласил к себе выздоровевшего русского полковника и предложил ему свободу в обмен на обещание никогда не участвовать в битвах против французских войск. Репнин отверг это предложение. Вскоре Бонапарт его освободил без всяких условий — и возвратившийся в Россию герой был удостоен Георгия четвёртой степени и чина генерал-майора.
Аустерлиц оказался прелюдией Отечественной войны, и князь Репнин нёс службу сначала чрезвычайным посланником при Вестфальском короле Жероме, брате французского императора, затем был определён в Мадрид при другом Наполеоновом брате, короле Жозефе. С благословения Александра это был, по сути дела, второй плен у Наполеона, который, заигрывая с русским дипломатом, пытался через него повлиять на внешнюю политику России. Однако и на этих, казалось бы, сугубо штатских постах генерал Репнин проявил себя человеком высочайшего долга и немало сделал перед войной для изучения ценных сведений о французской армии.
С начала Отечественной войны Варвара вновь находилась в походах с мужем, который был назначен сначала начальником Девятой кавалерийской дивизии, затем командующим авангардом армии. Войска Репнина заняли Берлин, сражались при Дрездене, под Лейпцигом и Кульмом. Во всех местах, где проходили воины мужа, Варвара учреждала лазареты, сама самоотверженно ухаживала за ранеными. В Дрездене же вместе с ним она помогала возрождению знаменитой картинной галереи, открытию клиник и больниц, оказывала помощь жителям, пострадавшим от войны.
Собственно, эти заботы были главным делом самого генерал-губернатора и его старшего адъютанта. Потому в общем добродетельном деянии ещё более крепли родственные чувства брата и сестры.
Однако чего дочь графа не могла даже и представить — эго примирения с невенчанной женой отца, которая, как ей представлялось, была главной причиной страданий её родной матери.
Теперь в доме умирающего отца Мария Михайловна оказалась непреодолимой и оскорбительной преградой.
— Ты хочешь, чтобы я сказал ему о тебе? — Алексей посмотрел в лицо сестры.
— Нет, Алексис, — подняла она заплаканные глаза, — я должна всего добиться сама. Передай своей матушке, что я с ней намерена непременно объясниться.
Мария Михайловна вышла из дверей прямая, строгая.
— Чем обязана?..
Варвара сделала к ней несколько быстрых шагов:
— Простите, но мне трудно начать... Впрочем, лучше всё сразу и без обиняков. Я вас, Мария Михайловна, до сих пор ненавидела, потому что вы принесли моей матери горе. Но я вас прощаю, если вы уговорите отца дозволить мне вместе с вами ухаживать за ним.
Что-то похожее на растерянность или смущение пробежало по лицу Марии Михайловны, но вновь оно обрело выражение достоинства и уверенности.
— Варвара Алексеевна, если не возражаете, пройдёмте ко мне. — И, оборотившись к сыну: — Пройди в спальню. Твой отец хочет видеть тебя.
Жидкий малиновый свет лампады едва выхватывал из полутьмы лицо графа, резко осунувшееся и заострённое страданиями.
— Бери перо... бумагу, — едва разомкнув высохшие губы, произнёс он. — Пиши: «Моя, камергера и действительного тайного советника, последняя воля...»
Перо Алексея споткнулось и оставило кляксу.
— Увольте, не могу! Вам — ещё жить. Не гневите Господа Бога.
Из горла графа вышло сдавленно, с придыханием:
— Не успокаивай меня — Господь меня уже призвал. Хотя, надо признаться, более почитаю себя вольтерианцем. Однако ты прав: Создателя, существует он или нет, гневать не годится. ...Итак, пиши: «Похоронить меня просто, по христианскому обряду. Сумму же, которая потребовалась бы на пышное моё погребение, исчислив, — раздать нищим... Отпустить на свободу сих крепостных людей, список которых хранится в моей ореховой шкатулке и в полном здравии и рассудке мною лично составлен...»
Перевёл дыхание, сделав лёгкое движение рукой, словно поясняя, что это не для письма:
— Гангрена поднялась уже к груди — жжёт. Ну-ну, без слёз! Знаю, что жалко. Мне и самому себя жаль — не так прожил, как мог бы... Ну да ладно... Заноси на бумагу: «Княгине Варваре Алексеевне Репниной — имения Яготин, Баклань, Почеп... Уваровой Екатерине Алексеевне — волости Шептаковскую, Андреевскую...»
Не удивился, что Варвара уже здесь, — знал, видимо, от Сороки или протоиерея отца Крыловского. Произнёс лишь:
— Князя Николая Григорьевича напоследок хотел бы зрить. Уваров Сергий — вот кто не опоздает. Да не к погребению — когда начнут растаскивать наследство. Тут он свои права предъявит... Но Бог ему судья. Моя же воля — как хочу я! Посему пиши себе. Пиши всё, что пожелаешь, — я подпишу.
От поспешности, с какой Алексей встал из-за бюро, листы разлетелись, но он не стал их подбирать.
— Ничего не возьму! — произнёс, подходя к кровати. — Я доволен тем, что получил от вас ранее. Того более, можете и уже имеющееся у меня забрать, но почитаю долгом просить вас: не обделяйте Петра и Кирилла. Для меня же самое ценное благодарение ваше — быть в эти минуты рядом.
Знал: напоминание о тех, кого граф словно отрезал от себя, вызовет раздражение. Но, опустившись па колени и взяв руку отца, прильнул к ней губами и не переставал говорить о несчастных...
Малиновый свет лежал кровавым сгустком на жёлтом восковом лице графа. Оно неожиданно исказилось гримасами, и рука, которую продолжал сжимать Алексей, стала деревенеть, точно всё тепло из неё ушло и объединилось с испепеляющим огнём, что по сим вздувшимся, но уже неживым жилам устремился к сердцу, пронзая его последней, которой отныне уже никогда не суждено повториться, болью.
11
Мальчик был крупный, но на редкость подвижный и резвый. Лицо его с высоким белым лбом, с нежным румянцем на щеках то озарялось живостью, то вдруг становилось не по летам задумчивым и серьёзным. К пяти годам он уже бегло говорил и читал по-французски и по-немецки, и мама, раскрывая у себя на коленях какую-нибудь толстенную книгу, звала брата:
— Алексис, подойди, дружочек, сюда. Право, ты не поверишь, какая необыкновенная память у нашего малыша.
Анна Алексеевна, не очень торопясь, но и не так чтобы врастяжку, прочитывала вслух целую страницу иноземного сочинения, потом захлопывала его, и сын слово в слово повторял без запинки всё только что услышанное. Мама вскакивала с кресла, обвивала руками своё сокровище и, страстно целуя его лицо, руки, шею, раскрасневшаяся, прелестная, пылко выговаривала:
— Солнце моей жизни, светлая моя радость, счастьице несравненное моё!.. Ну иди, иди к папочке, он тебя тоже приласкает и поцелует.
Алексей подхватывал племянника на руки и, чмокнув в лобик, подбрасывал вверх, почти к самому потолку. Алёшенька, заливаясь, громко смеялся и выкрикивал: