Страница 142 из 176
Неприятно…
Непонятная, невыносимая боль разрывала всё его существо. Он бежал оттуда, и под его ногами паром растворялся тяжёлый, липкий снег. Он позволил сыновьям Феанора приблизиться и забрать тело отца.
Почему? Что такое? Феанор же просто эльф. Он ведь уже убил их не один десяток!
Может быть, это всё Сильмариллы?
Тогда он не понимал, что происходит. Он заставил себя забыть об этом, как и обо всём, что не оказывало непосредственного влияния на его жизнь. Но он хотел понять.
Поэтому он ухватился за слова Тургона, начав расследовать убийство Финвэ и кражу Сильмариллов, ухватился за анонимное письмо (он всегда знал, кто написал его), за странную историю Гвайрена.
И понял.
Майрон положил корону Мелькора на стол.
Теперь он снова ощутил ту же боль — ощутил вдвойне.
Потому что знал: в те минуты, когда его золотой меч разбивал самоцветы на груди Феанора и дробил пластины кольчуги — Мелькор, несмотря на боль в своей обожжённой, отравленной плоти, смеялся над ними обоими.
Дыханье дав моим устам,
Она на факел мой дохнула,
И целый мир на Здесь и Там
В тот миг безумья разомкнула,
Ушла, — и холодом пахнуло
По древожизненным листам.
С тех пор Незримая, года
Мои сжигая без следа,
Желанье жить все жарче будит,
Но нас никто и никогда
Не примирит и не рассудит,
И верю: вновь за мной когда
Она придет — меня не будет.
Иннокентий Анненский
====== Глава 46. Кукла ======
Если бы я захотел назвать себя злобою древнею, мерзостию запустения и прелестью помраченною, то уже давно бы это сделал и уже был бы спасен: ужели ты думаешь, что я теперь назову себя древнею злобою? И кто это тебе сказал? Да я и поныне у всех в большом почете, и все со страхом повинуются мне, а ты вообразил, что я назову себя мерзостью запустения или прелестью помраченною?
«Повесть о бесе Зерефере»
…Мы ошибались. И ты, и я.
Наверное, тебе твоя любовь к тому, другому, казалась дружбой.
Мне дружеские чувства к тебе казались любовью.
А теперь я действительно люблю.
У моей любви нет надежды на счастье.
Моего возлюбленного, наверное, уже нет в живых.
Любить раздавленного мотылька, который прилип к каблуку сапога?
Моё сердце бесконечно сжимается; оно истекает кровью, которая готова омыть всё кругом.
Прости, но мне кажется, я ухожу.
Финголфин спал.
Сон окружал его, всё такой же спокойный, безмятежный. Всё тот же свежий аромат яблок, всё так же пахло корицей и ванилью, всё так же в его сознании лучились радужные переливы света.
Но всё чаще и чаще радужные облака начинали расходиться.
Сквозь этот светлый туман он стал слышать голос старшего брата.
Было в этом что-то неправильное. Ведь Феанор не может быть жив, не может быть здесь — говорила ему часть его сознания. Но другую его часть затмевала радость от того, что брат снова рядом, что они вместе, что он не злится, что он разговаривает так тихо и ласково.
— Ты ведь хотел отомстить за нашего отца, правда? — спрашивал голос Феанора. — Ты этого хотел, Ноло?
— Нет… — отвечал Финголфин. — Нет… Нет. За тебя. Ведь я уже понимал, что отца убил не Мелькор. Тогда, накануне, я узнал…
— Как? — заботливо спросил голос. Тёплая сухая рука — это могла быть только рука Феанора — легла на его холодный лоб. — Как ты узнал?
— Не надо… Не надо, Фэанаро… Ладно… Тогда, накануне поединка с Мелькором… Ты должен знать. Я был в отчаянии. Я хотел побыть вдвоём с сыном. С Финдекано. Я его так люблю, моего старшего сына. Я хотел только поговорить с ним. Побыть ему отцом. В последний раз. Я сказал ему — «Расскажи мне что-нибудь такое, что ты никогда и никому не рассказывал». Понимаешь, я думал, что он расскажет про какой-нибудь детский секрет. Про съеденный тайком пирожок или про то, как прогулял школу. Про тайную любовь. Я бы, наверное, рассказал такое. Но Финдекано… Финдекано рассказал мне, как убили нашего отца. Он сам видел это…
— Ты ему поверил? — ответил голос Феанора, выслушав его рассказ.
— Финьо не мог обмануть меня… Он вообще не умеет обманывать.
— Кто это мог сделать? Кто был в розовом плаще?
— Не знаю, Фэанаро. Я правда не знаю.
— Ты видел в тот день что-нибудь необычное? — продолжал настаивать тот.
Финголфин стал вспоминать. Вроде бы ничего особенного.
Куда-то девался его любимый шарф.
Да, Финарфин ведь обещал привезти отца из Форменоса. Он почему-то не доехал туда. Вечером у Финарфина была грязная одежда… грязный подол, странная красная грязь.
В день, когда они с Финарфином виделись в последний раз, Анайрэ сказала, что жена Финарфина ждёт шестого ребёнка…
— Хорошо, Ноло, — голос Феанора звучал мягко, успокаивающе, как никогда. — Отдохни, дорогой братик. Ты устал. Я попробую поговорить с Арафинвэ. Может быть, он тоже что-то видел.
Сон становился ещё более тревожным, иногда — страшным.
Анайрэ…
Неужели с ней действительно произошёл несчастный случай?..
— Ноло… — услышал он.
Он знал, что её больше нет, но сейчас почувствовал это — её голос доносился из такого далека, что от ощущения этого он готов был заплакать. Ему казалось, что если он даже будет бежать туда всю жизнь, то всего времени существования Арды не хватит, чтобы добраться до того места, где она теперь.
— Ноло… Прощай, Ноло… я так хотела покинуть тебя… покинуть навеки. Я хотела исчезнуть. Я решила уйти из жизни — и ушла. Я хотела расстаться навеки — и мы расстались.
— Анайрэ! — закричал он. — Умоляю, не оставляй меня совсем одного! Не лишай меня хотя бы надежды!
— Прости, Ноло… Ноло, я теперь знаю, что это была ошибка. Но уже слишком поздно. Всё кончено. Я желаю тебе счастья. Я люблю и всегда любила тебя, как родного брата. Будь счастлив, милый Нолофинвэ.
Он продолжал спать, но из-под его длинных ресниц на шёлковые подушки текли слёзы.
Они с Анайрэ всегда были добрыми, самыми близкими друзьями; он хотел надеяться, что детям в их семье всегда было уютно и хорошо.
Но только тогда, в эти два дня, когда он стоял у забора на заднем дворе дома отца, а та незнакомая девушка, так похожая на Анайрэ, слушала его, сидя на заборе, и кончик её длинной косы иногда ударял его по плечу, он был по-настоящему счастлив. Он никогда больше не чувствовал себя понятым и принятым; никогда не чувствовал больше, что между ним и кем-то другим нет никаких преград — и он почему-то понимал, что и она чувствует то же самое. Судьба дала ему лишь несколько часов счастья с той, кого он любил. Финголфину до сих пор больно было вспоминать о том, как, попытавшись поговорить об этом с Майтимо, он встретил насмешки и непонимание — нельзя, мол, влюбиться за несколько часов.
«Ах, милый друг Майтимо, — с горечью думал Финголфин, — тогда ты не любил ещё. Может быть, теперь и ты знаешь, что значит — на всю жизнь быть оторванным от того единственного, кто никогда не нахмурится и не возразит ни на одну твою сокровенную мысль и чувство…
Мне так одиноко…»
Детям нужно играть.
Майрон много играл.
Играл, когда был маленьким, и он не переставал играть и сейчас, сотни, десятки тысяч лет спустя.
Он разбирал все свои игрушки, потрошил, разглядывал внутренности, переделывал. Многие игрушки уже не годились; некоторые, как Фингон и Тургон, становились после переделки гораздо забавнее и симпатичнее.
Но у каждого ребёнка должна быть игрушка, которая…
...с которой нельзя играть.
Игрушка, которую нельзя разбирать, нельзя ломать, нельзя ставить на одну полку с другими игрушками.
Игрушка, которую нельзя трогать. Игрушка в запечатанной коробке, которую нельзя открывать. Самая красивая кукла на свете. Кукла, которой можно только молча любоваться.
Теперь у Майрона она была.
Майрон не хотел заводить себе эту игрушку. Он просто хотел услужить Мелькору. Он хотел порадовать его. Хотел показать, что он умнее, хитрее всех этих эльфов. Сильнее, чем сам Манвэ — он, Майрон, может обмануть его слуг-майар, заставить их поверить, что это полуразложившееся тело никому не известного эльфа, у которого с Финголфином общего был только рост — действительно останки Верховного короля. Заставить поверить в это обоих сыновей Финголфина, его родных, его подданных.