Клешня

Леонид Лиходеев

Клешня

Это фельетон не о ценителях искусстве, а об оценщиках. Бывают люди, которые не научились ценить, но уже торопятся категорически оценивать, так сказать, наотмашь. Бывают люди, которым чуждо туманное понятие «эстетическое наслаждение» и очень близко понятие «к чему бы это можно приспособить». Они смотрят на «Княжну Тараканову» и считают, сколько кубометров воды вливается в ее каземат за одну минуту. Они смотрят на «Боярыню Морозову» и учатся, как запрягать лошадь. Они смотрят пейзажи Левитана и прикидывают, сколько желтой краски пошло на «Золотую осень». У них особый взгляд.

Оценщик берет журнал, ставит его перед собой на попа и начинает вглядываться в текст и в иллюстрации. Он никогда не читает с начала до конца, никогда не получает от чтения удовольствия и ничего не переживает с героями. Он ставит перед собою текст, прикладывает козырьком ладонь ко лбу и предвкушает добычу.

Добыча эта такая:

«Петя взял Машу за руку».

— Взял все-таки, сукин сын... — сладострастно бормочет оценщик-любитель и добавляет: — Распустились...

«Клава уткнулась в грудь Валерия».

— Ага! Уткнулась! Утыкайся, утыкайся... Доутыкаешься... Вот недавно лекцию читали. О распущенности. Особенно среди девочек.

Но когда герои начинают целоваться, любитель отводит руку, которую держал все время козырьком. Он берет в десницу карандаш и пододвигает к себе вспомогательной шуйцей листок бумаги. Он в этот момент похож на рака с двумя безработными клешнями. И ему очень желательно чего-нибудь откусить. Сам он никогда в жизни не целовался, детей ему принес аист, а самого его нашли в капусте во время борьбы с вредителями овощных культур: боролись-боролись, смотрят — лежит!

Он никогда никого не любил, его никогда не лихорадило под городскими часами, он никогда не плакал от ревности. Он никогда не дарил цветов просто так, без повода и случая. Единственный раз он разорился на это дело, когда хоронили сослуживца и собирали на жестяной венок.

Итак, он берет карандаш и бумагу и делает выписки из высмотренного. Я говорю из высмотренного потому, что и читает он и смотрит на картины не как все нормальные люди, а как особо уполномоченное лицо с целью доложить о замеченном.

Что же он высматривает?

«Она умела показать все, что было в ней красивого».

Это его возмущает:

— Видал, какое безобразие! Вместо того, чтобы скромно прикрыться рогожей, она еще показывает свое несчастье нашим простым людям! Отвлекает! Хвалится! Да... Распустились... А фигурка, наверно, не плохая. Поглядеть бы... Тем более автор пишет, что у нее там ноги всякие, колени...

И оценщик пишет с гневом:

— Чему может научить автор?!

И автор хватается за голову.

Но оценщик не дает ему хвататься. Он снова прикладывает ко лбу ладошку козырьком и смотрит на автора, как на поле боя, покрытое поверженным неприятелем.

— Ага! Попался? Колени, говоришь? Да еще теплые? Губы, говоришь? Красоту показывает? Подъем ноги у ней выдающий? Так? Признавайся!

— Да, — бормочет автор, — она красивая...

И тогда любитель клацает своей клешней:

— Клевета на нашу молодежь! У нашей молодежи нет коленей! Нет губ! Нет ног! Ей все это чуждо!

— Хорошо, — говорит автор, — но идет-то она на ногах и, как поется в песне, грудью ветер разрезая...

Но оценщик не унимается:

— Это не та грудь! И не те ноги! Это стальная грудь и железные ноги! А не ваши теплые колени!

Вот такой разговор заводит оценщик-любитель. А чтобы не быть голословным, я приведу выдержку из его письма в редакцию по поводу одной повести, напечатанной в журнале:

«Перед нами, учителями, выступил работник милиции с просьбой, чтобы мы как можно больше проводили воспитательную работу, особенно среди девочек. Но что стоит работа, может быть, не одной тысячи учителей, наши беседы, если одно такое «произведение» сводит на нет всю эту работу?»

Мне искренне жаль автора письма. Действительно, что стоит такая работа, если всю ее сводит на нет одно произведение! Ничего она не стоит.

Короче говоря, оценщик явно выбирается в моралисты. Он просто не может себе представить, чтобы красота не несла в себе разрушительных аморальных функций. Ему кажется, разврат начинается именно здесь — возле книг и полотен. Ему кажется, что мерзкая распущенность берет свое начало не в жизни, а на бумаге и на холсте. Он убежден, что искусство существует не для осмысливания жизни, а для обезьяньего подражания. Он полагает, что искусство служит не для расширения взглядов, а для довольствования своими скудными представлениями о том, о сем. Примеривая к высокой идее свои мелкие представления, он оберегает себя от необходимости думать, поскольку думать ему просто лень...

В этом самом месте ценитель-моралист накинется уже на меня:

— Как? В журнале для юношества критиковать учителя? Ронять его авторитет? Вместо того, чтобы воспитывать, особенно девочек?

А как воспитывать особенно девочек? Например, так, что ли:

— Мальчики! Не смейте читать этот фельетон! Он для девочек!

Мальчики сразу краснеют и идут играть в лото.

Или наоборот:

— Девочки! Этот фельетон — бяка. Он только для мальчиков.

Девочки тоже краснеют и идут вышивать гладью.

Оценщик-моралист думает, что наши милые послушные дети моментально разбегаются, едва только увидят надпись «Детям до шестнадцати лет нельзя...». Калачом не заманишь!

А тем не менее и у мальчиков и у девочек есть глаза и ресницы, и брови, и губы, а у некоторых — даже красивые волосы. Имеются у них даже руки, ноги и колени. И у девочек они красивее, чем у мальчиков. Такова уж игра природы. Но именно это обстоятельство не дает покоя моралистам-любителям, которые произошли от капустного листа, особой красотою не отличающегося. Поэтому они считают себя единственными знатоками вопроса: как быть с таким несчастьем, как живой и теплый человек?

Что же происходит?

Происходит ханжество. Происходит ложь, прикрытая ангельскими хитонами. И дети в возрасте до шестнадцати лет понимают это не хуже детей в возрасте после шестнадцати. И напрасно автор приведенного письма жалуется на то, что одним произведением сводится на нет вся его работа. Ничего она не сводится. Ее и нету вовсе. Потому что это неправда. Потому что ложь лежит в самом ее существе. Судите сами: «особенно среди девочек». А «особенно среди мальчиков»? Понимаете, существует, вероятно, «общая работа» — это, когда про стальную грудь и про железные ноги. Конечно, лучше бы, чтобы человек состоял исключительно из этих деталей. Тогда было бы все в порядке, работа бы не сводилась на нет одним произведением. Но в проклятом произведении написано, что колени теплые. Потрогаешь себя за колени — и действительно, теплые! И как это автор допер? Не иначе — подсмотрел в жизни! Дай-ка и я загляну в щелку. Может, еще и не то увижу. Интересно!

Любить вообще, конечно, хорошо. Дружба, товарищество, любовь, самодеятельность, кружковая работа. Массовое мероприятие! Но любить в частности стыдно. Шепот, робкое дыхание, трели соловья. Никакого массового охвата. Начнешь охватывать — только соловья вспугнешь.

А между тем искусство занималось главным образом частностями. Джульетта, например, любила своего Ромео совершенно частным образом, не прослушав ни одной лекции о любви и дружбе. Более того, за любовь она заплатила смертью. Может быть, эта девушка покажется нам этически отсталой. Есть даже такая развеселая песня-лозунг: «Любить — так сильней, чем Ромео Джульетту!» Лично я на этом не настаиваю. Конечно, дай бог нашему теляти волка съесть. Но даже любить в подобную силу тоже неплохо...