Страница 3 из 4
Романы Тургенева не отличаются длиной, редко достигая сакраментальных восьмидесяти тысяч слов, что, возможно, объясняет то обстоятельство, почему Форстер снизил предельную цифру, - ведь было бы нелепо, если бы одного из величайших романистов мира пришлось исключить из их числа единственно в угоду определению. Тургеневские повести обычно не отличаются краткостью и поэтому не очень-то подходят для антологий, куда включают короткие повествования. Но, как мне кажется, я вправе утверждать, что романы его - именно романы, а повести - скорее рассказы, как бы трудно ни было выразить, в чем их различие. Дмитрий Мирский, которого явно тоже волновала эта проблема, нашел весьма искусное решение, указав, что в повестях отсутствуют длинные и нередко утомительные разговоры об общих идеях, которые русский читатель полагал непременной принадлежностью "серьезного" романа. Еще до того, как мне довелось прочесть Мирского, я написал, что, в отличие от героев романа, герои повести не являются типическими образами, - то есть выразил ту ж° мысль, но иным путем, и, как мне думается, более адекватным.
В конце концов, Чехов - стопроцентный новеллист - был склонен вводить в свои рассказы скучные для коекого споры об общих идеях, что отнюдь не делает эти рассказы романами. Например, в "Дуэли", по длине не уступающей иному роману, полно таких споров, но это все-таки несомненно рассказ. Возможно, я несколько тут переусердствую, но даваемое мной определение соответствует моим взглядам на различие между романом и рассказом как различие в трактовке характеров: в романе они типические фигуры, а в рассказе - обездоленные, одинокие индивидуумы.
Именно в этом, на мой взгляд, состоит отличие романа "Отцы и дети" от великолепного рассказа "Пунин и Бабурин". В обоих произведениях использованы те же прототипы, которых мы встречаем в "Хоре и Калиныче"
и в "Накануне". Каждая история описывает коллизию, включающую человека действия и мечтателя - Дон Кихота и Гамлета, как сказал бы Тургенев. Человеком действия в рассказе является Бабурин; незаконнорожденный отпрыск дворянина, он приютил и опекает бедного старого романтика Пунина. На какой-то срок он нанимается в писцы к некой барыне, бабушке рассказчика, в которой Тургенев изобразил свою мать. Она распоряжается сослать на поселение крепостного, недостаточно проворно снявшего перед нею шапку (Тургенев показывал посещавшим его знакомым окно, сидя у которого его мать принимала знаки почтения от несчастных крепостных, отдаваемых ею в солдаты или ссылаемых на поселение). Бабурин выражает негодование и лишается места.
Следующий эпизод происходит семь лет спустя. Бабурин подобрал еще одно отверженное существо - сироту из хорошей семьи, на которой предполагает жениться, - Музу Павлову, но Муза вступает в любовную связь с никчемным дворянчиком, другом рассказчика.
Проходит еще двенадцать лет, и рассказчик снова встречает Бабурина и Музу. Пунин умер, а Музу, брошенную своим возлюбленным, снова спас женившийся на ней Бабурин. Затем Бабурина за политическую деятельность ссылают в Сибирь, куда Муза следует за ним и где он умирает, а она продолжает его дело - преданная революции, но засушившая в себе источник радости женщина.
Эта изумительная история - один из величайших шедевров художественной прозы - вполне могла бы стать сюжетом полновесного романа, но в том виде в каком ее подает Тургенев, она даже близко от него не лежит.
Конечно, можно вместе с Мирским сказать: причина в том, что здесь нет обычных для русского романа рассуждений о том о сем. Но позволю себе настаивать на моем объяснении: это не роман, потому что в нем нет типизации. Два главных героя отражают основную коллизию самого Тургенева коллизию между действием и поэтическим созерцанием; ни Пунин, ни Бабурин не представляют собой характеров, которые читатель мог бы примерить на себя, отождествить с собою. Они слишком своеобразны, слишком эксцентричны, слишком - я даже сказал бы - гротескны. Впечатление, производимое ими на читателя, такое же, как и на рассказчика:
"Бабурин возбуждал во мне чувство враждебное, к которому, однако, в скором времени примешалось нечто похожее на уважение. И боялся же я его! Я не перестал бояться его даже тогда, когда в его обращении со мною исчезла прежняя резкая строгость. Нечего говорить, что я Пунина не боялся; я даже не уважал его, я считал его - говоря без обиняков - за шута; но полюбил я его всею душой!"
Бабурин - одно из самых замечательных изображений характеров в литературе, и когда мне в конце концов повстречался в действительной жизни похожий человек, я испытал к нему точно те же чувства, которые так мастерски описал Тургенев. Уважение - да, восхищение - пожалуй, но быть таким, как он, - нет, ни за что! И тут родилась мысль: а ведь при любом правительстве судьба его будет такой же.
Другой превосходный рассказ - "Часы" - истолкован Эдмундом Уилсоном в статье "Тургенев и капля жизненного эликсира". Толкование это, при всей его блистательности, не только обнаруживает слабые стороны, которыми характеризуется определенный тип американской критики, но в нем также четко проявляются те положения, которые неизбежно возникают, когда критик, привыкший разбирать романы, принимается за рассказ.
"В этой искусной притче, - пишет Уилсон, - повествуется о том, как мальчик получает в подарок от крестного, выгнанного со службы выжиги-чиновника, продолжающего, однако, пудрить волосы, часы... Сначала мальчик в восторге от подарка, но двоюродный брат, чей отец сослан в Сибирь за "возмутительные поступки и якобинский образ мыслей", старательно обследовав часы, объявляет их старыми и негодными, а узнав, кто их подарил, добавляет, что вообще зазорно брать подарки от такого человека. Мальчик благоговеет перед братом, и остальная часть этой истории посвящена его попыткам избавиться от часов: он закапывает их, отдает. Но всякий раз - то из-за вмешательства отца и тетки, то потому, что сам он не может заставить себя пе чваниться ими - часы неизменно к нему возвращаются. Что же означают эти часы? Может быть, они означают устаревшую социальную систему? Или гнилость старой Руси?