Страница 1 из 4
Фрэнк О'Коннор
Гамлет и Дон Кихот
Перевод М. Шерешевской
"Записки охотника", пожалуй, величайшая книга рассказов из всех, какие когда-либо были созданы. Когда она увидела свет, никто в полной мере не сознавал, какая это великая книга и каково будет ее влияние на создание новой художественной формы. Она снискала себе громкую известность как произведение, содействовавшее борьбе за отмену крепостного права в России, но это не определяет ее литературных достоинств. "Записки охотника" - не публицистическое, а художественное произведение, иными словами, в нем не решаются социальные проблемы средствами искусства, а воплощается коллизия, существующая в душе художника. И это видно уже в самом первом рассказе "Хорь и Калиныч".
Тургенев всегда томился одной проблемой, которую он без конца ставил в своих произведениях. Он казался себе человеком слабым, не способным к действию - каким на самом деле не был, - и преклонялся перед людьми действия. Этой теме он посвятил свою знаменитую статью "Гамлет и Дон Кихот", в которой себе отводит роль Гамлета и поет хвалу Дон Кихоту, безумцу, что движет мир вперед, тогда как мыслитель Гамлет только сидит и рассуждает. В книге "Зеркало на дороге" я пытался проанализировать один из его романов, "Накануне", и показать, какие трудности Тургенев воздвигал перед собой, стремясь наложить на объективную действительность собственные субъективные представления.
Прототип Инсарова, героя "Накануне", был поэтом, но Тургеневу казалось совершенно невероятным, чтобы человек действия мог писать стихи, поэтому предполагалось, что в романе Инсаров будет лишен вкуса к литературе. Однако, когда Тургенев принялся за свой роман, он счел в равной мере невозможным вывести героя, у которого начисто отсутствует поэтическое чувство, а потому, когда мы впервые знакомимся с Инсаровым, он переводит болгарские песни и предания. Потом, спохватившись, Тургенев пытается замести следы, и ктото из персонажей говорит, что переводы эти не очень-то хороши. И все же давняя страсть дает себя знать, и Инсаров в разговоре со своей возлюбленной - Еленой - восклицает: "Ах, какие у нас дивные песни!" А ведь это как раз то, что я часто повторяю себе об ирландских песнях восьмого века. Полагаю, я имел полное право утверждать: пусть эти слова сказаны человеком, который не является поэтом, они, несомненно, не могли быть сказаны человеком, начисто лишенным вкуса к поэзии.
И все же через двадцать страниц Елена заявляет, что ни ей, ни Инсарову поэзия не нужна!
"Хорь и Калиныч" - превосходный пример воплощения той же дилеммы. Хорь - черствый, сильный, практического ума человек, сумевший создать из ничего семью с прекрасными сыновьями и сколотить небольшое состояние; Калиныч мечтатель, тренькающий на балалайке. Калиныч умеет читать, Хорь - не знает грамоты.
У автора просто не укладывается в голове, что человек с практическим умом, как у Хоря, может чему-то научиться из книг. И все же всякий раз, касаясь этой своей личной коллизии, Тургенев - тончайший в истории литературы ум - выдает себя, как мальчишка. Ведь Хорь существовал в действительной жизни, и Тургенев восхищался Хорем: он послал ему экземпляр рассказа, который Хорь с гордостью читал гостям. Иными словами, когда дело шло о его личной проблеме, Тургенев отклонялся от точного изображения психологии.
С точки зрения формы, рассказ знаменателен главным образом тем, что инте,рес к событиям в нем почти полностью снят. Мы знакомимся с неким Полутининым, тупым помещиком, которому принадлежат и Хорь, и Калиныч, и постепенно уясняем себе, что, если Калиныч сам позволяет хозяину эксплуатировать себя, то Хорь даст тому сто очков вперед. Вместо устаревшего приема - повествования - Тургенев прибегает к антитезе противопоставлению мечтателя и практического человека, - и, хотя этот прием затаскан последующими поколениями и теперь уже приелся, Тургенев всегда применял его с блеском. Таким образом, по мере того как из рассказа уходит повествование, новеллисты обращаются к приемам, используемым писателями-эссеистами, - к драматической иронии и антитезе.
Второй рассказ, "Ермолай и мельничиха", еще интереснее. Арина, крепостная девчонка, взятая в горничные женой богатого помещика, влюбляется в лакея по имени Петрушка. Она хочет выйти за него замуж, но ее барыня - "ангел во плоти", как говорит о ней ее муж помещик, предпочитает, чтобы ее горничные были не замужем, поэтому, когда оказывается, что Арина, это неблагодарное чудовище, ждет ребенка, Петрушку отдают в солдаты, а ее выкупает прижимистый пожилой мельник и женится на пей. От тоски и одиночества Арина вступает в любовную связь с Ермолаем, бездельным и ленивым малым, своего рода диким обитателем лесов.
Я вынужден повторить - формы тургеневского письма стали теперь уже шаблоном и ускользают от внимания. Весь рассказ уложен в события одной ночи. Мы узнаем, как рассказчик, отправившийся на охоту вместе с Ермолаем, попал на мельницу, как грубо встретил их мельник, когда они попросили пристанища, как ускользнула из дома мельничиха, чтобы несколько минут поговорить с Ермолаем, и, наконец, знакомимся с печальной историей неблагодарной девки, изложенной некогда барином Арины, г. Зверковым, мужем "ангела во плоти", - историей, которую вспоминает рассказчик. Только под занавес появляются два действительно важных героя, Арина и Петрушка, о котором сказано мимоходом в нескольких строчках, передающих как бы случайный разговор между рассказчиком и Ермолаем:
" - И Петрушку-лакея знаешь?
- Петра Васильевича? Как же, знал. - Где он теперь?
- А в солдаты поступил.
Мы помолчали.
- Что она, кажется, нездорова? - спросил я наконец Ермолая.
- Какое здоровье!.. А завтра, чай, тяга хороша будет..."
Перед нами сущность современной новеллы, великолепное развитие Тургеневым гоголевской находки. И все же, повторяю, этот прием настолько затаскан последующими писателями, что уже не действует на нас так, как, должно быть, действовал на современников Тургенева, Вбить историю целой жизни во впечатления и замечания двух-трех второстепенных персонажей прием нартолько затрепанный, что я, например, предпочел бы от него отказаться и рассказал бы эту историю так, как сделал это здесь - в хронологическом порядке, без ухищрений и изысков. Полагаю, что так же рассказал бы ее зрелый Тургенев. Однако в своем историческом контексте рассказ этот вызывает восхищение - и той смелостью, с какой история Арины сценически подана читателям, и тем, как из сумятицы незначительных деталей прорывается на мгновение огромная человеческая боль, словно голос самих обездоленных. Этот прием был также любимым у Роберта Браунинга, и если читать одновременно рассказ "Ермолай и мельничиха" и стихотворение "Моя последняя герцогиня", то можно обнаружить, что эти два произведения объясняют друг друга, вплоть до нарочитого хода в сторону в конце как того, так и другого. "А завтра, чай, тяга хороша будет..." у Тургенева перекликается с заключительными строками "Моей последней герцогини" у Браунинга: