Страница 89 из 108
Есть «устройство» времени в голове человека (за ним в первую очередь следит Толстой); в тот день оно дало сбой. 26 августа 1812 года календарь как устройство времени в голове русского человека сломался, развалился по частям. Время, точно о колено, было переломлено пополам.
Не столько сожжение Москвы, сколько катаклизм Бородина одновременно ужасает и занимает Толстого. Что случилось затем в Москве, он понимает: совершилось вселенской важности христианское событие: жертва русской столицы и вслед за тем ее воскресение, явление в новом свете и новом времени. Время в Москве было спасено. Это сентябрьское чудо Толстому ведомо и видимо во множестве больших и малых деталей. Таков у него апофеоз сентября. Но это его завершение; что случилось в его начале, на бородинском поле: что произошло там и тогда с материалом времени?
26 августа совершилось что-то таинственное и страшное, и при этом в той же мере свойственное Москве, как и ее заключительная огненная (очистительная) жертва. Это что-то исследует, об этом пишет Толстой, напрягая все свои силы, художествуя в полной мере.
*
Толстой не пишет исторический очерк; он чертит метафизический чертеж события, исследует его во времени; его задача — переустроить наше воспоминание о 1812 годе. Не исказить, но сфокусировать нашу память так, чтобы нам стала ясна суть происходящего.
Толстой не собирается писать научную статью — и Москва не ждет от него такой статьи. Начать с того, что ни Толстому, ни Москве не нравится то, что в историческом плане произошло при Бородине. Тут все просто: мы потерпели поражение, мы отдали Москву. И далее понятны все наши последующие умолчания и редакции этого в политическом и военном аспекте: это умолчания о поражении. Но для Толстого политическая и военная составляющие лишь часть события. Историческая статья о нем, как бы ни была она подробна, не ответит на вопрос что такое Бородино для Москвы?
Для Толстого это более чем история — это начало, предварение новой истории. Перелом в ходе времени, в мгновение которого истории не существует. Такой вселенский перелом, когда механизм, который в голове русского человека «производит» историю, ломается. Когда причинно-следственные связи, удерживающие память, разум этого человека, его способность управлять собой, оказываются на несколько часов порваны.
Когда человек выходит за пределы календаря, покидает его «сетку-авоську» и прямо погружается в хаос вместо времени.
*
Человек, память и разум которого оказываются повреждены в момент совершения Бородинской катастрофы, — Пьер Безухов. Толстой не столько пишет о Пьере, сколько исследует его. Посылает Пьера смотреть на сражение, сопереживает ему, «помещается» внутри него, смотрит его глазами — все это для того, чтобы понять, что случилось на Бородинском поле, как переменилась в тот момент русская история.
Где был Пьер?
Лучше спросить: когда был Пьер? Здесь важнее всего положение Пьера во времени — в момент, когда у него в голове распался прежний московский календарь. Вместо календаря ему открылась бездна: важно точно определить место главного героя (над бездной времени), чтобы понять, о чем пишет Толстой, разбирая на свой лад Бородинское сражение.
*
Когда я только приступал к наблюдению за его романом, когда исходное построение «Войны и мира» (роман есть воспоминание, чудесное озарение Пьера) казалось своего рода игрой, меня более всего веселила мысль, которая сначала может показаться крамольной.
Пьера не было на Бородинском поле.
В самом деле, разве мог там быть Пьер, человек не то что штатский, а как будто противу-военный? Его посещение боя, притом центрального пункта этого боя, выглядит со стороны, по меньшей мере, странно.
Но это оказывается никак не странно, если принять логику романа-воспоминания. Пьер выдумал этот свой поход в Бородино — задним числом, «геройствуя» в 1820-м году, вспоминая о войне не то, что было на самом деле, а как бы ему хотелось. Тогда все становится понятно. Только таким образом толстый несуразный человек в зеленом фраке и белом цилиндре мог оказаться в центре Бородинского сражения, на Курганной батарее Раевского. Он так вспомнил это событие после войны, спустя семь лет. Он просто пересочинил его, не более того. (Вот и Толстой «не верит» Пьеру, посылает ему навстречу по дороге на Бородинское поле солдат и офицеров — и все они изумлены, у всех на лице написано: этого не может быть.) Толстой первый смеется над нелепостью появления Пьера на Бородинском поле и пишет пять раз подряд: это нелепо, этого не может быть.
Отсюда берется эта простая, и вместе с тем крамольная версия: Пьера не было на Бородинском поле.
Сначала я смеялся над ней; затем явился вопрос серьезный — почему так? Это центральное место во всем романе-исследовании, здесь автор не мог обойтись одной шуткой. Что означает тогда этот таинственный, по коридору памяти, поход Пьера из 20-го в 12-й год, в самое его «фокусное» отверстие, в бездну Бородина?
Понятно, что в первую очередь самому Толстому более всего хотелось пройти по такому коридору и попасть туда, в центр Бородинского сражения, чтобы все увидеть своими глазами. Понять его, сражения, страшную тайну и, хотя бы в воображении, переменить его роковой ход. Вот что очень важно в этом путешествии через время, зачем нужен коридор и по нему воображаемый поход Пьера — для понимания того, что произошло в тот день, и перемены ужасного хода событий. Для перемены их в памяти, в помещении нашего сознания. Их невозможно изменить фактически, зато их можно и должно иначе вспомнить.
Именно это происходит с Пьером, и вслед за ним со всеми нами. Для этого и нужно Толстому озарение кануна Николы 1820-го года (вот где и когда находится Пьер): это озарение сообщает Пьеру «другую правду» о войне 12-го года. Нечто большее, нежели просто правду.
Точно во сне или чудесном видении, Пьер из 5 декабря 1820 года заглядывает в кратер времени, в 26 августа 1812 года и видит, как посреди Бородинского боя «заваривается» новая русская история, начинается новый московский календарь. Время начинается заново: он «видит» ноль времени.
Тут можно вспомнить, что византийский календарь ведет отсчет времени Второго Рима с дня сражения Константина Великого и Лициния 1 сентября 312 года. Победил христианин, Константин Великий, которому среди боя в небе явился огненный крест и надпись: Сим победиши.
Задумаемся на минуту: с того «времяобразующего» момента, когда христианская церковь рукою императора Константина завела, точно часы, свой собственный календарь, с 1 сентября 312 года до 26 августа 1812 года прошло ровно 1500 лет. Мог ли «арифметик» Толстой пропустить такую круглую дату? Разумеется, не мог, тем более наблюдая Бородинское сражение, перевернувшее московскую и с ней всю русскую историю.
Перемена времени
Толстой не мог пропустить такое совпадение, исследуя Бородинское событие, перефокусируя его заново. Именно календарный аспект его деяния, опыт переоформления русской истории интересует нас прежде всего. В нем делается видно целое Москвы и ее цель в понимании Толстого.
Целое и цель Москвы — в идеальном помещении самое себя в пространство времени (памяти).
Толстой обустраивает это помещение памяти заново. Начальный момент метаморфозы — Бородинское сражение. С него начинаются перемены в «рисунке времени», который заново наводит Толстой.
В этом рисовании истории заново важны все детали, военные и невоенные, соображения общие и частные; в этом пересочинении времени задействованы все толстовские «сухие» расчеты и «многоводные» интуиции. На пространстве его (именно его, Толстого) Бородинской панорамы сталкиваются реальные и вымышленные герои и с ними вместе светлые силы и темные протохристианские духи.