Страница 22 из 113
Эти воспоминания успокоили его. Они следовали одно за другим, по очереди, не переплетаясь с другими, неприятными мыслями, может быть, потому, что были самыми свежими. Он уже не ругался, не спорил про себя, а лишь плыл по течению мыслей.
Вот он везет мельницу в село. Телеги, запряженные каждая тремя парами волов, едва ползут по крутой дороге, — по той самой дороге, где он проходил столько раз. На душе у него тепло от сознания, что он снова возвращается сюда после стольких неудач и долгой борьбы.
Всю жизнь он работал на чужих, на правителей и интриганов, и только сейчас почувствовал себя самостоятельным, обеспеченным…
Телеги скрипели, усталые волы останавливались и снова трогались, понукаемые возчиками. Был жаркий осенний день — деревья пожелтели, но трава на лугах была еще зеленой.
Матей Матов шел за телегами, с виду спокойный, сдерживая нетерпение, как военачальник, который выиграл сражение и сейчас наслаждается плодами победы. Время от времени он поджидал немца, Карла Гейнца, который, перекинув через плечо куртку, шагал сзади, недовольный тем, что «герр Матоф» заставляет его идти пешком, вместо того чтобы подвезти на машине. Матей Матов попытался его умилостивить, уверяя, что ни один шофер не рискнул ехать в эти дикие места. Немец молчал, пыхтел и молчал, но наконец вторая сигарета, предложенная Матеем Матовым, подкупила его. Он снисходительно улыбнулся и заявил, что все зависит от мотора и что немецкие моторы могут работать при наклоне до девяноста градусов. Разговор на техническую тему пришелся ему по душе, и он подробно рассказал, сколько тонн весит мельница, как просты ее механизмы, каков принцип работы. Он оживился еще больше, поняв, что Матей Матов изучил механизмы мельницы до мельчайших подробностей и что они могут беседовать друг с другом как специалисты.
Матей Матов устроил механика в доме сестры. На следующий день началась работа. Демагогия, обещания уже не годились, — на разговоры и уговоры требовалось время, а надо было торопиться: механик спешил, да к тому же ему нужно было выплачивать подъемные и суточные. Матей Матов слетал в город и получил кредит в байке; в холодный пот бросало его всякий раз, как приходилось платить рабочим, возчикам, платить за известь, за гвозди, за четыре мельничных жернова, которые уже стояли у стены.
— Болтай поменьше, — урезонивал Матей Матов, стараясь побольше выжать из каждого. — Это, сударь, дело общественное, вся околия будет им пользоваться. Вот как.
Фундамент, стены он хотел сделать как можно прочнее, из камня и цемента. Две комнаты и коридор с одной стороны — для жилья, две комнаты с другой — под контору и склад. Такой он представлял себе мельницу, словно действительно лелеял тайную мысль привезти сюда жену. При объяснении с ней он сказал смущенно:
— Да пойми, голова садовая, ведь придется же нам приезжать сюда хоть на лето. Где же мы будем жить?
Немец стал монтировать стальную конструкцию. Высоко в небо поднялись перекрещенные стальные балки, а на них громоздилось огромное колесо с лопастями.
Мельница была готова, оставалось пустить ее в ход.
Механик испытал ее при сильном ветре — лопасти завертелись, и колесо пришло в движение. Стальное чудовище заработало; среди треска и шума из желоба потекла белая мука. Матей Матов ликовал: он победил.
Что же заставило тогда, при освящении, так вызывающе смеяться его жену? Вероятно, ветер был слишком слаб, или же механик-самоучка не мог справиться со своими обязанностями. Потом приехал Карл Гейнц, и дело пошло на лад. Этот Карл Гейнц, между прочим, интересовался не только мельницей, но и всем вокруг, особенно границей. Матей Матов заметил, что он вычерчивает подробную карту линии границы, и подумал: зачем ему она? Должно быть, это какой-нибудь маньяк-географ, подобных чудаков он встречал и раньше.
Время шло, а мельница пустовала. Что это значило? Крестьяне предпочитали маленькие мельнички у реки, — они привыкли к ним. До огромной стальной махины было далеко, а кроме того, она пугала их своим шумом: все они были людьми тихими, скромными, предпочитали свое, старое, привычное; Матей Матов понял, что ему предстоит еще поработать. Быть может, только сейчас и началось самое главное. Нужно было убедить каждого из этих неучей-крестьян, что его мельница работает и лучше и быстрей. Он обладал красноречием — это верно, но как их собрать, с чего начать?
Да, он победил. Куда-то отступила мысль о болезни — такая легкость ощущалась в теле. Сознание, что в конце концов он добился того, чего хотел, наполняло его бескрайним удовлетворением. Он воображал, что блаженно улыбается, хотя на самом деле лицо его оставалось холодным, лишенным всякого выражения, как у мумии. История ветряной мельницы была длинной, мучительной, и сейчас он как бы переживал ее заново. Это утомило его.
Вдруг все застлало какой-то темной пеленой, затем она поднялась, и перед глазами завертелись крылья ветряной мельницы, огромное колесо сорвалось и понеслось вниз по насыпи, а он стоял и смотрел на все это, озадаченный, пораженный.
Через мгновенье темная пелена снова медленно и незаметно опустилась на глаза.
Глава девятая
На пороге
Придя в себя, он увидел озабоченные лица жены и дочерей, склонившихся над ним с выражением нескрываемой жалости. Глаза их были воспалены от бессонницы. Рассвело. Сквозь окна лился чистый, радостный свет, отгонявший ночные тени и сомнения, рассеивавший тяжелые мысли.
День — самый верный друг человека! Матей Матов испытал такое чувство, словно он после долгих блужданий по узкому и длинному туннелю выбрался наконец на свет. Какая ужасная ночь! Его безжалостно душили призраки и кошмары, и сейчас он как бы рождался для новой жизни.
Удивило его, почему маленькая Бонка так горько плачет, это было не похоже на нее и показалось обидным. Он любил ее от всего сердца и привык считать совсем крошкой. Да она и была настоящим ребенком. Бог знает что вообразила себе, и плачет, плачет…
Он указал глазами на окно. Вера распахнула его. В комнату хлынул свежий мартовский воздух. За окном во дворе качались на ветру еще голые ветви акаций, было как-то особенно тревожно.
Что же случилось? Он не знал. Может быть, он спал, весь обложенный бутылками с горячей водой. При этом какая-то странная слабость давила его. Никогда еще не испытывал он ничего подобного. Словно весь он был соткан из какой-то тончайшей, воздушной материи, готовой в любой миг разорваться. Слова жены, плач маленькой Бонки, шум ветра в ветвях деревьев — все доходило до него в каком-то упрощенном, преображенном виде, как бы пропущенное сквозь воду или преломленное через призму. Он казался себе легким-легким, словно пушинка. А где-то в отдалении будто бы звонят колокола, маленькие серебряные колокольчики, которые постепенно затихают, затихают и замирают совсем.
Это ощущение было приятно ему, будто его щекотали очень тонким, легким перышком. Сердце свое он ощущал не как до вчерашнего вечера, а совсем иначе, словно билось оно где-то вдалеке, в пространстве, как родничок в пустынной и безводной местности, к которому напрасно стремится утомленный путник.
Это было так необыкновенно, что в первую минуту он забыл обо всем, что с ним произошло; показалось ему, что он проснулся в каком-то незнакомом мире, таинственном, молчаливом и недружелюбном, не таком светлом и приветливом, как земной.
Поразила его и страшная неустойчивость окружающих предметов: столы, стулья, окна — все как-то клонилось книзу, словно дом стоял на холме, готовый сорваться с кручи; то же происходило и с небом — деревья у окна приняли почти горизонтальное положение.
Как странно! Он понял, впрочем, что все это от болезни, и успокоился, но домашние, очевидно, не разделяли его спокойствия. Они сидели вокруг, с широко раскрытыми, недоумевающими глазами, напуганные, должно быть, его видом.
А вид его и в самом деле был страшен. Лицо землистого цвета, в больших желтых пятнах, как бы окаменело, ни один мускул на нем не двигался, глаза глубоко ввалились; сузившиеся, почти незаметные зрачки едва отражали свет. На лицо это, искаженное жестокой внутренней борьбой, неприятно было смотреть, — на нем лежала печать отчужденности, словно дух жизни уже покинул его, предоставив все остальное случаю и разрушению.