Избранная проза

Но постепенно ее охватило беспокойство. Изменились очертания гор, и река будто стала другой, более шумной. Перед ней были новые, незнакомые места, тянулась дорога, по которой она никогда еще не ходила. Сердце сжалось от мучительной тревоги, но она продолжала идти спокойно и уверенно, не обращая внимания на грубые, непристойные шутки солдат. Когда проходили через незнакомые села, встречные останавливались на обочине и глядели ей вслед с состраданием и любопытством.

Поотстав немного, офицер разглядывал ее стройный, совсем девичий стан и думал о простой мужественной любви этих детей земли. Тайная зависть обожгла его очерствевшее сердце. Он видел, что она готова претерпеть самые страшные унижения, лишь бы спасти своего любимого. Это было трагично и вызывало невольное уважение к ней. Он все больше убеждался в том, что и от нее, как и от родителей преступника, ничего не добьется. Но что-то, быть может, профессиональное чутье, подсказывало ему, что не все еще потеряно, что необходимо упорство для достижения цели.

Группа шла без остановок до полудня. Дорога была неровной и утомительной, солнце пекло нещадно, и только изредка ветерок доносил прохладу из глубоких ущелий. У какого-то ручья все сели закусить и отдохнуть под сенью старого вяза. Здесь, отозвав пленницу в сторонку, офицер сказал:

— Слушай, Хатидже, будь благоразумной. Ну, куда ты пойдешь босиком? И знаешь ли ты, что ждет тебя там? Три дня нам предстоит идти пешком, потом мы сядем в поезд и будем ехать еще три дня. Ты окажешься среди чужих людей, никому до тебя не будет дела, — подумай как следует. Скажи, где скрывается твой муж, и ты вернешься в село здоровой и невредимой. В конце концов, если он сдастся добровольно, его, может быть, помилуют…

Она ничего не ответила, только посмотрела вопросительно и недоверчиво. Затем, усевшись у родника, принялась есть хлеб, который захватила с собой, посыпая его солью и чабрецом; но куски застревали у нее в горле. Она напилась воды, вымыла руки и вытерла о передник. Стала более разговорчивой, начала отвечать на вопросы и расспрашивать о местах и селах, которые они миновали.

Отдохнув, они снова тронулись в путь. Хатидже шла и думала о своем милом, укрывшемся там, наверху, в своем зверином логове. Сладость последней ночи еще жила в крови, и образ любимого заполнял все ее существо. Она не замечала дороги, не обращала внимания на то, что ноги были изранены в кровь. Но сильная усталость все же взяла свое.

Она не знала, где восток и где запад; вокруг раскинулись голые холмы, незнакомая, дикая местность, поросшая низким кустарником. Тоска сжала ей грудь, тревожное крыло неизвестности задело ее почти осязаемо. И медленно, незаметно в сердце закрался страх. Солнце клонилось к закату, и этот закат был не так величествен, как там, в горах, где она выросла. Что ждало ее впереди, далеко от родного очага, в том страшном мире, откуда никто никогда не возвращался?

Вот и долгожданное подворье, о котором вспоминали в пути солдаты, где можно найти табаку и водки. Здесь они остановились на ночлег. Солдаты разбрелись, с Хатидже остался лишь офицер. Он смотрел на нее равнодушным взглядом, уже решившись отправить ее обратно в село, как вдруг она обратилась к нему с неожиданным вопросом:

— Господин, ты сказал, что его могут помиловать. Правда это?

Офицер не верил своим ушам. Он добился того, чего хотел. Он ответил:

— Да, Хатидже, он будет помилован. Я сам пошлю царю бумагу. Ради тебя это сделаю, ради твоей любви…

— Я покажу место, но только если его помилуют…

— Да ведь говорю тебе, что помилуют…

Она предложила отправиться тотчас, не медля, и офицер согласился. Отряд снова тронулся в путь, но теперь уже в обратном направлении.

Когда поздно, после полуночи, до слуха Хатидже донесся лай собак в ее родном селе, ей показалось, что она рождается заново. Сейчас она шла впереди, чтобы указать дорогу, теперь уже знакомую ей. Не раз она ходила здесь, чтобы отнести еды своему мужу. Эта узкая, петляющая козья тропа протянулась над пропастью и то пропадала во мраке леса, то извивалась по гребню каменистых холмов.

Хатидже слышала, как стучит сердце, и успокаивала себя, что это от радости. Она верила, что несет беглецу спасение, не сомневаясь в том, что для всех окружающих он такой же храбрый и благородный, каким был для нее, и что в «бумаге» офицера будет об этом сказано. Ее Молла будет великодушно помилован и опять вернется к ней — так обещал этот страшный человек, который мог делать все, даже убивать.

Офицер шел вслед за ней, держа руку на пистолете, невозмутимый, как человек, который видит, что все разрешилось именно так, как он того хотел. Двигались медленно, с частыми привалами, ибо каждую минуту можно было столкнуться с неожиданностью. Предстояла самая трудная часть экспедиции: нужно было схватить зверя в его логове.

В забрезжившем рассвете определились очертания предметов и людей. Солдаты шли осторожно; в полутьме поблескивание штыков напоминало блеск воды, ниспадающей по скалам и кручам. На лицах, усталых от долгого пути, лежал отпечаток тревоги, вызванной ожиданием предстоящей встречи с неприятелем. Хатидже смотрела на них с недоумением и страхом, и снова, как порыв снежной бури, пронеслось в ее сознании, что это враги, посланцы того мира оружия и поездов, который, чувствовала она, хочет разорить царство свободы и покоя. Она была бледна, глаза глубоко запали, колени дрожали. Пещера была уже близко; Хатидже снова увидит его, избавит от постоянной неизвестности.

Когда отряд окружил убежище преступника, солнце уже взошло. Из-за каждой скалы, каждого куста выглядывало дуло винтовки. Завывал пронзительный горный ветер, он румянил щеки и леденил пальцы. В небесной лазури кружились орлы, медленно чертя в небе правильные круги, словно в ожидании скорой добычи. Вложив в рот два пальца, Хатидже издала протяжный свист, привычный еще с детства. Общее затаенное ожидание, длившееся несколько минут. Хатидже свистнула второй раз, и вслед за этим глыба, прикрывавшая вход в пещеру, отодвинулась. Это был маленький заброшенный рудник, глубокий и сухой, удобный приют для ночных духов.

Высокая, мужественная фигура Моллы Юмера выросла у входа в пещеру. Видимо, обрадованный и немного встревоженный, он собирался спуститься вниз, как вдруг, увидев торчащие штыки, отскочил и, словно затравленный зверь, спрятался за глыбу.

— В чем дело, Хатидже? — крикнул он.

— Юмер, — сказала она голосом, полным слез и раскаяния, обожания и мольбы. — Господин офицер обещал, что ты будешь помилован, если сдашься добровольно. Они хотели увести меня в город, чтобы выманить тебя отсюда, но сейчас этого не нужно, потому что ты будешь помилован…

Она говорила несвязно и уже сама не верила своим словам. Мучительная боль и сознание страшной, неповторимой беды разрывали все ее существо.

— Что ты наделала, несчастная! — вскричал Молла Юмер, и в тот же миг будто горы обрушились над его головой и мир завертелся в гибельной свистопляске. Он вполз в пещеру и взял свое ружье; затем опять выбрался наружу и занял удобную позицию за камнем. Всего в нескольких шагах от него среди кустов ежевики и дикого шиповника стояла Хатидже, несказанно прекрасная в этот ранний час, в чистом воздухе, насыщенном солнечными лучами и прозрачном, как кристалл. Она озиралась вокруг, словно вспугнутая птица, и повторяла одно и то же:

— Юмер, Юмер, дорогой…

Грянул выстрел; звучное эхо огласило лес и взмыло вверх, к вершинам. Хатидже почувствовала, как что-то обожгло ее под левой лопаткой; в следующее мгновение ноги у нее подкосились и перед глазами метнулась огромная тень ее Юмера; земля внезапно ушла у нее из-под ног, и она полетела в темное, глухое пространство.

— Слушай! — крикнул офицер. — Нас двадцать человек. Все равно ты от нас не уйдешь…

Наступила тишина, которая, как хищник, пожирала ожидание. Раздалась команда; солдаты щелкнули затворами, встревоженные куропатки вспорхнули и скрылись из глаз. Вдруг послышался бодрый голос преступника, прозвучали слова, простые и твердые: