Шаман

Как заставить её лечиться? Снова закричать на неё? Силой не отдать ей её рук? Ерунда. Без её желания не выйдет ничего. И вдруг отчётливо Кеша понял: он опоздал, он не успеет спасти её.

— Ты где? — позвала она.

Затушил окурок, послушно пошёл на голос. Она как сидела, так и сидела, бледная, светлоглазая, необыкновенно сильная в своей беспомощности.

— Мне Витя мешает… — сказала. — Я не могу лечиться, когда он лежит без помощи. Ты не слушай меня, Кеша. Я поняла то, чего не понимала раньше: бессмысленно оживлять больного, всё равно останется в нём болезнь. Нельзя не верить врачу, когда он тебя лечит. Я никак не могу пережить, Витя там лежит… Ты не сердись, Кеша, мне просто очень страшно. — Она протянула ему руки. — На, колдуй. Я буду тебя слушаться. Олю нельзя оставлять одну. Вылечи меня, не обижайся, просто мне стало очень страшно, — повторила она.

6

Утром, когда Кеша проснулся, Нины рядом не было. Освобождение от скверны и живой боли, которую снова вызвала смерть деда, расслабило Кешу. Лежать, смотреть в белый потолок, слушать приглушённый шум города доставляло странное удовольствие.

Нина не работала, Нина ходила по квартире. Он стал слушать её шаги. У неё не было походки. Она летала. На неё нельзя сердиться. Всё в ней — для других. Сегодня — да него и Оли. Вот сейчас она ставит на плиту чайник — звякает крышка, начинает чистить картошку — глухо стукнула кастрюля о стол. На кухне тихо говорит радио. Оля ещё, наверное, спит. Вчера исчезла на весь день, уехала к Нинкиному отцу Обиделась на него, когда он сказал, что учеником должен быть пацан. Что ж делать, передать то, что передал ему дед, он имеет право только парню. Нина винилась в чём-то перед Олей. В чём?

Она там, на кухне, живёт своей жизнью. О чём она думает?

Кеша засмеялся, потянулся, хрустнув суставами. Когда Нина шевелится рядом, ещё можно жить.

Он встаёт, медленно одевается. Кухня — в одном конце квартиры, входная дверь — в другом. Нина не услышит, как он уйдёт.

На лестнице он вызывает лифт, а пока лифт поднимается, снова радостно потягивается.

Черёмушкинский рынок — в десяти минутах. Кеша любит ходить на рынок. Прежде всего осматривается. Конец августа, бери что душе угодно. Репу, зелень, грибы и груши, яблоки и помидоры. Но и здесь надо толк знать. Не всякую «фрукту» возьмёшь. Эта «бэри» — ничего себе, а бочки подгнили, шалишь, это ему не надо. Кеша пробует у всех бабок подряд. Ага, кажется, эта в аккурат. Уже обе сетки полны, а он всё ходит и ходит. Вроде она любит чернику. Нет, клубнику. А где взять её? Давно прошла клубника.

Кеша обходит все ряды. Нет, не видно клубники. Выходит во двор. С грузовика торгуют огромными арбузами. Кеша пристраивается в длинную очередь. Он слушает бабью трепотню о ценах, о гречке, которую трудно достать, о том, где добыть ондатровую шапку, а слышит женщину из Дворца бракосочетания. Красиво врала тётка, со значением, желала взаимного понимания, взаимной любви. Вдруг Кеша вспомнил, как Нина обрадовалась материным пирожкам. «С капустой?» — улыбнулась она, чуть-чуть приоткрывая дёсны.

Когда подошла его очередь, он взял сразу три арбуза. А сетки у него две, и обе полные. Куда совать? Кеша подошёл к прилавку, на котором торговали цветами, вывалил на него содержимое одной сетки.

— Цветы помнёшь, окаянный, — рассердилась толстая тётка.

Кеша засмеялся:

— Наоборот, краше выглянут.

Сунул арбуз, потом поверх него разместил остальное.

А два арбуза девать некуда. Пристроил их под мышки, ухватил сетки, пошёл было.

— Разобьёшь так-то. Купи у меня сетку, — подоспела к нему старушка.

Едва доволок Кеша свои покупки домой. Ключа у него не было, и он позвонил лбом.

— Кто там? — звонко крикнула Нина. Не стала дожидаться ответа, открыла дверь, всплеснула руками. — Ты?!

Нина за эту ночь сильно изменилась: на щеках устоялся румянец, губы стали ярче, и главное — в глазах родилась жизнь. Увидев его раздутые сетки, она от удивления сморщилась, тут же просияла, тут же охнула:

— Кофе убежал! — И помчалась на кухню.

Он пошёл следом, не желая расставаться с тяжестью в руках, и стоял в дверях, смотрел, как она ловко орудовала тряпкой. Пахло убежавшим кофе.

— Не видишь разве, как мне тяжело! — заворчал он, потому что ему хотелось, чтобы она посмотрела на него.

И она посмотрела, бросила тряпку, подбежала.

— Дед Мороз, подарков сколько! — Она пыталась отобрать у него сетки. А он не давал. Она поняла, что он нарочно дразнит её, засмеялась. — Больше всего на свете люблю арбузы. Оля, ты видишь? Оля!

Только так и хорошо жить, когда она смеётся и от неё убегает кофе. Может быть, он успеет спасти её?

Оля доедала кашу, спешила, на Кешу не взглянула. Уже второй день не говорит с ним ни слова.

— Не дуйся, — сказал ей Кеша.

— Я не дуюсь, я опаздываю в бассейн.

Кеша перемыл груши и помидоры, выложил перед Олей.

— На, лопай скорее. Арбуз будем есть после бассейна. Как вернёшься. Ты не поняла, я тебе объясню, — весело говорил Кеша. — Ты поймёшь. Ну, что тебе сегодня снилось? — спросил, усаживаясь против Оли. Оля вызывала в нём чувство то же, что маленькая Надька: защитить. Сейчас она недоверчиво смотрит на него. — Ну, что приснилось? Докладывай.

— Акула съела меня, — тоненько сказала Оля. — А потом пожалела и говорит: «Будешь ежедневно кормить меня мальчиками и девочками, отпущу». — Начав рассказывать нехотя, Оля после этой фразы оживилась. — Я, конечно, очень хотела вылезти из её брюха, там душно и тесно, но сообразила: где же я достану ей мальчиков и девочек? А вдруг она съест моего Гришу, например? Открыла уже было рот, чтобы сказать: «Ладно, помирать так помирать, я согласна», как акула неожиданно увидела нашу директрису и выпустила меня. «Ты — тощая, — говорит она мне, — я ещё подавлюсь тобой!» — Оля захохотала. Следом за ней засмеялась и Нина, как по камешкам побежала. — Она у нас — во! Целая корова. И злая.

— Значит, твоя акула сожрала её и с первого сентября у тебя не будет директрисы?

— Посмотрим, — Оля откусила грушу. — Сла-адкая!

— Не я придумал, ты послушай, из поколения в поколение можно передать только по мужской линии.

— Я не верю в это, — вспыхнула Оля, дерзко уставилась на него. — Женщина тоньше чувствует, я знаю, я давно это знаю. Придумали, что мужчина выше женщины. Был же матриархат! Женщина выше! — Оля встала, пошла к выходу. — Я к вам вовсе не набиваюсь, не думайте. Я сама добьюсь. И учителя себе найду. И врачом буду получше, чем вы! Я не упущу…

Открыв рот, Кеша смотрел в Олину спину.

— Что, получил, шаман? — рассмеялась Нина, когда хлопнула дверь. — А я тебе драчёну приготовила, уже собиралась тебя будить. — Нина всё ещё улыбалась, на него не смотрела. Вот сейчас о чём она думает? Улыбается, а вчера ей было страшно. Поверила, что будет жить? Быстрыми лёгкими движениями Нина вынула из духовки сковороду, переложила высоко поднявшуюся драчёну на тарелку и, только поставив перед ним тарелку, посмотрела на него. — Ты приехал, и я поправилась. Ведь я теперь поправлюсь, да?

Кеша забыл об Оле. Он мыл фрукты, старался не встретиться с Нинкиным упорным взглядом, который ощущал разгоревшейся щекой: Нина, как Дамба Цыренку, ударила его ниже пояса.

— Конечно, выздоровеешь, — ответил нарочито небрежно.

Ему нравилось мыть ей фрукты. Сейчас она дотронется до груши, начнёт есть и воскликнет: «Ой, как вкусно! Где ты такие взял? А я всегда покупаю жёсткие».

— Знаешь, что я придумала? — Она всё пыталась перехватить его взгляд, а он ещё не освободился от её вопроса и отворачивался. — Зачем ты будешь здесь простаивать? Варя говорит, у тебя тут вагон больных. Есть тяжёлые. Начинай их принимать. Телефон — в твоём распоряжении, квартира — тоже. Оля придёт, разогреет тебе поесть.

— А ты?

— Что я? Я ревновать тебя больше не буду. Теперь-то чего мне тебя ревновать? Так ведь? Уединяйся с кем хочешь. Ты же меня теперь не бросишь? — Всё-таки он не выдержал, посмотрел на неё. И зажмурился. Сразу сел за стол, стал резать громадный ташкентский помидор. — Я знаю, не бросишь.