Каблуков

Еще стала "Вильгельма Мейстера" листать. "Театральное призвание". Из-за немецкого: когда берут интервью, вставить так между прочим "Кеннст ду дас ланд". Чтобы проканало, все-таки Германия. А дошла до косынки, как из нее выпадает записка, и всплакнула. "Не для того ли я послал тебе белое белье, чтобы держать в объятьях мою белую овечку?" Марианна бедная. Куда нашей сестре деваться? Этот обещает небесное блаженство, тот дарит кружевное белье... "Нет, только тот, кто знал, - напела она романс арфиста комнатным голоском, - свиданья жажду, поймет, как я страдал и как я стражду". И сразу засмеялась: "Не я, не я. Мое дело - длинная нога, плоский живот, рост, вес, и мимо всех. С таким хозяйством главная жажда - несвиданья. Как по дамбе: с двух сторон моркие чудища таращатся, не поскользнись".

IV

Одну вещь, Каблуков понял, что должен рассказать, как оно в самом деле было. Просто не начинать от устья. Не обозначать, даже самым кратким образом, родники, и как их струи слились в ручей, и где и с какими он соединился другими, и в каких берегах эта река потекла, пока не намыла на одном повороте отмель. А прямо: отмель, местонахождение, размеры, время. Без праотцов: просто - Жорес, лет ему тридцать пять, Рябиновая улица.

Я его знаю, сказала Ксения... И отлично... Он сидел, диссидент... Именно... У мамы с ним был роман... Не знаю. Чего не знаю, того не знаю, а знаю вот что. У Жореса была однокомнатная квартира на Рябиновой улице, у черта на куличках. (Отбросить - папу-Ильина, который дал деньги на первый взнос и на взятку за включение в список кооператива. Отбросить - лорда Бетелла и ЦРУ, чья поддержка инакомыслящих с равной вероятностью могла участвовать в тех же взносе и взятке. Отъезд из Ленинграда, получение московской прописки через фиктивный брак - отбросить. Сразу - квартира, в ней действующее лицо. Одно из.) Однажды он мне позвонил. (Не надо пока Тони.) С улицы. В расчете, что мой телефон не прослушивается. Попросил срочно приехать. Мы поехали. (Вот здесь; без имени: мы.) На кухне у него сидел твой дед, Валерий Малышев.

(Это было десятка полтора секунд волнения такой мощности, что выключился механизм обдумывания. Сперва они его не узнали: борода, морщины, шрам от глаза до угла рта. Но, и не узнавая, как будто уже знали, кто это, как будто рвались к тому, что в нескольких мгновениях ждет быть узнанным. А узнав, задрожали, затряслись, нелепо, судорожно задвигались и бросились к нему. И, уже припав, только сжимали его, жали, не контролировали себя.)

Он утонул, сказала Ксения, мама была еще девочка... Он так объяснил, продолжал Каблуков: не надо было идти до крепости. (Он объяснил, когда они стали способны понимать объяснения. Он, видимо, несколько раз повторял, потому что первое, что они услышали и восприняли, было "я же говорю; что с вами? я же сказал: чтобы утопиться, не надо было переть до Петропавловки".) Если бы прямо под окном, в канале, сразу - погрузился бы за милую душу. А пока так долго шел, только идея осталась. И оттого, что шел: по каналу, через Конюшенную, через Мойку, по Марсову, через Неву - вторая к ней пристала: дальше идти, дальше, дальше. Пока плавал, очень это ему понравилось. Ему в ту ночь всё очень нравилось. До такой степени, что сама мысль продолжать ту жизнь, которая была до этой ночи и вся ему не нравилась, стала невыносима. А под рукой - русская литература, исключительно глубоко и тщательно изучавшаяся в школе, деревянный роман Чернышевского, так топорно вырубленный, что, казалось, где-то еще должна была сохраниться фанерная будка с одеждой псевдоутопленника. И тогда он пошел в одних трусах, босиком, с ключом в руке обратно домой, оделся, взял, сколько было, денег, доехал на такси до пляжа, вернул ключ в карман брюк, оставленных на песке у стены, и, вольный, без документов, без исследования и печали, с чистой, как говорится, страницы начал новый день, год, биографию.

Но чего-то он, возможно, не дотянул в прежней своей инкарнации, потому что новая оказалась, пожалуй, и похуже. После нескольких лет проб, по большей части болезненных, путешествий по диким и, что оказалось еще более изнурительно и разочаровывающе, обжитым краям, переездов с места на место, вступления в сообщества, всегда жестокие, и выхода из них он добрался до Колымы и осел: стал мыть золото. В старательской артели, в бригаде, на госзарплате - всё как следует. Постепенно вышел в бригадиры: сообразительность, тертость, высшее образование. Но - золото! Забивается в швы комбинезона, липнет к подошвам, втирается в линии судьбы на ладонях. Припорошенный этой пылью, сам золотишься, заметен, притягателен. Старши2е, утвержденные законом юридическим и таежным, знают твою цену и сколько с тебя можно взять сверх нее. Первый раз посадили на восемь лет, выпускали досрочно, опять запирали. Как говорил начальник его участка, его сажавший, сам с ним сидевший: в Магадане зона - условность. А второй раз на все пятнадцать: специально из Москвы приехали - и в Москву уехали, и где их найдешь, чтобы объяснить, насколько - на сколько золотников, ансырей, аттических либр, секстулов, драхм и в конце концов унций - им будет лучше тебя простить?

Пришлось бежать. Так он сказал. Жорес пытался уточнить подробности, обстоятельства: каким образом, по какому маршруту, возможно ли такое в принципе? В ответ волчья ухмылка и какая-нибудь идиотская лагерная присказка не по делу. Из крытки все прытки, из зоны плати прогоны. Как вышел на Жореса, объяснил настолько складно, что ясно было, что не то, не так, не поэтому. Мол, доехал до Ленинграда на попутках, походил против дома Изольды, дождался, когда выйдет, подошел у метро. Она сказала, что участковый навещает два раза в неделю, расспрашивал, оставил телефон. Что, может быть, через Алину удастся где-то на время притаиться, у нее связи с подпольными людьми, тоже скрывающимися. Написала ей записку. Так же выследил Алину. Она и дала адрес Жореса... Проверить было невозможно: Изольда в это время лежала в больнице, Алина загорала где-то в Грузии... Мы вместе были, вставила Ксения, я помню, мы там праздновали мой день рождения, пять лет...

Через три дня Жореса арестовали. И Валерия. Но если с Жоресом вели себя, как на захвате важного преступника, тревожно, напряженно, деловито, чуть ли не ожидая побега, самоубийства, перестрелки, то Валерию словно бы не удивились. Мгновенно опознали и грубо, в тычки, увели. Бросили несколько фраз - презрительных, на "ты", не глядя в его сторону. Потом пришло от него письмо, из Сусумана, колония номер. Просил прислать деньги. Набор зековских штампов, бьющих на жалость, ни одного собственного слова. Для вас не составит труда, а прошедшего через костры кровавых испытаний, осужденного без вины заложника честности поддержит в пользовании лагерным ларьком. Мы стали посылать раз в квартал, чаще не разрешалось. Пока однажды перевод не вернулся "за смертью получателя".

Самое интересное - что он действительно встречался с Изольдой и имел с ней разговор. Никто из милиции к ней не приходил, она сказала, что он может у нее жить. Об Алине речь не шла, ни о какой записке, ни об адресе. Однако и ее он подкараулил и с ней поболтал. Ни о чем. То есть нет сомнений, что на Жореса его вели непосредственно из гэбэ. Их творческий почерк. Твоя бабушка и мать требовались для правдоподобного антуража. Валерий был уже не человек тогда... А когда он был еще человек?.. Когда брал скрипку и, фальшивя, фальшивя, фальшивя, внезапно нарывался на шикарный басовый звук. Когда, пьяный, гонял по Загородному на мотороллере. Который выиграл у сына секретаря обкома. Потому что на пари переночевал в Эрмитаже. Первый советский мотороллер в тонну весом, каждые пять минут ломавшийся. Когда останавливался на нем возле незнакомых людей, все равно, парней или девушек, и предлагал подвезти. Или удирал на нем дворами от милицейских мотоциклов с колясками. Когда сошелся с Изольдой и женился на ней. И когда не выдержал, искал скандала, рвал с единственным, что имел реального, обожаемого. Шел топиться, писал прощальные слова...