Каблуков

Вечером общий шашлык, с вином и водкой. Присутствие девушки делает четверых мужчин каждого в свою меру, острыми и куртуазными. Максим время от времени наблюдает за остальными с иронической улыбкой. Айвар включает радио, ловит музыкальную станцию, Лиза по очереди со всеми танцует. У каждого своя манера: видно, что Штольц опытный танцор, "ведет" уверенно, Айвар по-школьному, но не без романтичности, Молотков - крепко держа, строго придерживаясь ритма. Вайнтрауб неловок, да и заметно, что ему вообще неловко, он делает вид, что отпускает партнершу выводить свою партию, пока он будет вести свою, но его движения примитивны, и, чтобы "исправить положение", он делает несколько шагов словно бы ожидаемого от него фрейлахса. Молотков, уже перепивший, начинает отпускать скабрезности, сальные анекдоты, Штольц просит переводить и неожиданно вступает с ним в соревнование. Лиза делает знак Максиму, они уходят в темноту; когда влезают в палатку, он спрашивает: "И кто же был самый-самый?" "Конечно, еврей". "Ну еще бы. А почему?" "Потому что не умеет". "И что хорошего?" "То, что это уметь, - тоска и скука. Было бы что. И то, что не умеет единственный из всех".

Назавтра Вайнтрауб уже от основной группы не откалывается, но Лиза, выйдя на пляж с Максимом, почти сразу подходит к ним и предлагает ему пройтись вдоль моря. Он отказывается, сперва мягко - что хотел бы побыть в компании, скоро ведь всем разъезжаться, потом жестче - что не в настроении, сегодня не расположен, но ее настойчивость, трудно объяснимая, превозмогает. Они удаляются, и с первых же шагов она берет в разговоре высокую - так что ее слова первоначально звучат наивно и смешно - ноту: "Ну, там у вас в Иерусалиме должны знать: в чем суть этого миропорядка?" "Нет, не знают". "Не может быть! Кто-то точно знает. Но и каждый - хоть что-то, чего не знают ни в каком другом месте. Вы, например". "Нет". "Хорошо. А в Саласпилсе?" "Там меньше, чем где бы то ни было". "А в погребе?" "В погребе главное - куда мочиться и испражняться и на какой день те, кто укрыл, откажутся это ведро выносить". "Адам - животное". "Адам - животное, Авраам - животное, Моисей-животное. Все". "Для того, чтобы выжить, как Адам, Авраам и Моисей?" "Нет. Просто для того, чтобы выжить. Даже не инстинкт, а как мочиться и испражняться. Физиология". "И Иисус?" "На кресте, наверно, да. Отчасти". "И в этом суть миропорядка?" "Нет". "Тогда в чем?" "Не знаю. В Иерусалиме. В Саласпилсе. В том месте, куда человек попадает". "На брошенной военной базе? На пикнике с танцами?" "Если туда как следует попасть". "Вы попали?" "Нет". "А я?" "Откуда мне знать?" "Во мне четверть еврейской крови". "Какое это имеет значение?" "Такое, что я узнала, что вы мне не чужой". "Чепуха. Экзальтация. Почему бы не вообразить?" "От пресыщенности - да? "Мерседес", испанские консервированные устрицы и "Дон Периньон" в переносном холодильнике, се-се-секс и со-со-солнце. Вы думаете, от этого?" "Что вам от меня нужно, барышня?" "Ничего. От вас - ничего. Но от кого-то нужно. Я подумала, что, может быть, от вас". "Поворачиваем обратно. Мне все это не нравится". "Боитесь. Евреи всегда боятся". "Им есть чего". "Я просто хочу кое-что от вас узнать". "Вы же видите, не получается. Пошли назад, барышня". "Елизавета". "Пошли назад, Элишева".

Еще несколько подобных бесед опять на пляже или при случайных встречах в лесу за сбором черники, грибов, на одинокой прогулке и необязательно наедине, иногда и на людях непроизвольно сокращают дистанцию между ними. Позиция Вайнтрауба, как и Лизы, не меняется, но в каждом следующем диалоге, как бы короток он ни был, сама собой содержится ссылка на предыдущий. От раза к разу оба высказываются более откровенно. Параллельно все более натянутыми становятся ее отношения с Максимом: чем свободнее тон разговора с Вайнтраубом, тем напряженнее с ним. "Что, хочешь с ним спать?" "Нет. Но могу. Если предложит". "Объяснишь почему? Я, дурак, не ухватываю". "Потому что еврей". "У них что, на конце рожки?" "Я "спать" имела в виду, прежде всего, спать. Просто рядом". "Как брат с сестрой". "Как угодно". "Именно с ним". "Именно с ним, но потому что он еврей". "Надындивидуально". "Надындивидуально". "Избранный народ". "Ну да. Избранный на то, чтобы на нем опробовать все, что потом распространить на человечество. Бога. Деньги. Сына единственного под нож, Содом обустроить, брата продать в рабство, уйти по дну моря, схватиться с Голиафом, питаться из клюва ворона. Рассеяться, как пыль, растить пейсы, чтобы их вырывали, беременеть, чтобы вспарывали живот, ждать мессию, чтобы сгореть в печи, - сперва пусть евреи. Пройдет с ними, тогда дадим всем. Как проверка новых лекарств". "Англичане, ты считаешь, на это не годятся. Французы?" "Понимаешь: не фирма. Джинсы должны быть американские. Только. Французские элегантнее, тайваньские дешевле, но настоящие - made in USA". "А я, ты хочешь сказать, не USA". "Ты нет. И я нет. Вместо тебя может быть другой. Немножко получше, немножко похуже. И вместо меня. Мы версии. Версия Максим, версия Елизавета. Ты же не будешь спорить, что где-то на Земле может быть тот твой тип или мой тип, которого мы версии". "В Иерусалиме?" "Ну а где еще? В Канаде? В Казани? Люди знают только то, что знают евреи. Не индивидуально. Индивидуально Вагнер гениальнее Мендельсона, Аристотель умнее Спинозы. Индивидуально этот Йоэль Вайнтрауб мне нравится. Но тянет меня к нему не потому, что он - он, а потому, что он еврей. Как еврей он знает, кто такие люди, и как с ними жить, и как жить без них. Как кого-то из них любить - и как не любить. И что значит, когда тебя любят - и когда тебя не любят. Как конкретный Йоэль Вайнтрауб он может совершенно ошибаться, он может быть дураком, ничтожеством, но даже то, как он ошибается, как глуп и как надут, образцово. Made in USA. Made in Jerusalem. Made in the Bible. "Сделано в Библии". А этот к тому же не дурак и не ничтожество".

Наконец, после очередного вшестером ужина у костра ситуация взрывается: когда Максим встает, чтобы идти в палатку, Лиза не двигается с места. "Ты что, придешь позднее?" "Нет". "А где же собираешься ночевать?" "Где-нибудь". Максим быстро уходит в темноту, оставшаяся компания некоторое время сидит в тишине. Первым ее нарушает Молотков: "Давай догоняй, пока есть время". "Уже нет". "Это тебе еврей голову заморочил". "Не он мне, а я ему". "Вот что, вступает Вайнтрауб, - я быстренько вещички соберу, а ты, - обращается, перейдя на немецкий, к Штольцу, - подбрось меня до Вентспилса". В это время мимо них с ревом, на предельной, какую позволяет дорога, скорости проезжает машина Максима. Секундная растерянность, озабоченность, сосредоточенность.

"Тогда и девку с собой забирай", - говорит Молотков. "А что мне с ней делать? - отвечает Вайнтрауб и поворачивается к Лизе. - Что мне с вами делать? Я ближайшим автобусом в Ригу и первым же рейсом в Тель-Авив. Долга у меня перед вами нет, а вы мне обуза. Точно так же и сами можете отсюда уехать". "Да и вернется за вами Максим, - включается Айвар, - тогда что нам ему говорить?" "Он не вернется", - отвечает она уверенно. "Тем более, говорит Вайнтрауб. - Нечего вам на ночь глядя ехать, утром уедете. По-немецки Штольцу: - Отвезешь ее утром?" "Ни ее утром, - отвечает Штольц, ни тебя сейчас. Не впутывайте меня. Это ваши дела, я здесь иностранный гражданин, и мне проблемы не нужны". "Мне кажется, - вступает Айвар, спешка сейчас ни к чему. Выспимся, утром на свежую голову все само решится". "В таком случае я уйду пешком", - это Вайнтрауб. "Куда?" - Молотков. "Если так, то и я с вами, - твердо заявляет Лиза. - Если Максим все-таки вернется, он меня убьет. Ну не убьет, покалечит". "Это если мы ему позволим, - говорит Молотков с гонором. - Вайнтрауб, но с чего ты-то так затрясся? Нам все уши прожужжали, какая у вас армия победоносная, а тут пацан с пацанкой из-за тебя поссорились, и сразу дёру?" "Потому что победы хочется избегать, в общем, так же, как поражения. Крови примерно столько же. Кто побеждал, знает". "Чересчур мудрено. Еврейская философия... Команда: по койкам. Ждем утра".