Наказание без преступления

Не знали тогда ни он, ни я, какая тяжелая судьба ожидает и его самого. Через несколько лет он был исключен из партии и едва не попал в тюрьму.

Не знал, не понимал я тогда и того, что автор фильма «Закон жизни» должен был немедленно, безоговорочно признать себя по всем пунктам виновным, публично покаяться, как можно безжалостнее к самому себе, поблагодарить от всего сердца за суровую критику и присягнуть всей жизнью, всеми трудами и помыслами искупить тяжкую вину.

Не сумел я отдать дань времени.

Прилетев в Москву, я сразу же разыскал телефон-автомат, позвонил в ЦК, в справочный отдел, узнал номер телефона Кузнецова и соединился с ним. Назвал себя и напомнил, какую именно получил от него телеграмму.

Кузнецов попросил меня подождать у телефона. Минуты через две-три снова появился на проводе, сказал, что товарищ Жданов занят и в ближайшие дни принять меня не сможет. «Ждите, вас известят».

Примерно через полчаса я был у Столпера. Глядя в его суматошные, полные ужаса глаза, слушая бешеную скороговорку, я понял, что меня ждет. Столпер рассказал во всех подробностях, какой переполох подняла статья «Правды» на Мосфильме, как перепуган комитет во главе с Большаковым.

Сегодня, 21 августа, мне исполнилось тридцать два года.

Уже тридцать два, а как мало сделано.

Всего-навсего тридцать два, большая часть жизни впереди. И большая часть дел. Если бы… если бы не появилась разгромная статья в «Правде». Не праздник сейчас на душе у меня, не грусть и печаль, а смертельная тревога и страх. Не только будущее мое скрыто громадой грозовых туч, но и завтрашний день не обещает рассвета. Поразительная штука — жизнь. Непостоянная. Ненадежная. Неустойчивая. Не застрахована на годы, десятилетия от всякого рода бедствий, от клеветы, оговоров, напастей, недругов, дураков, завистников, заплечных дел мастеров. 15 августа я был в самом центре жизни, на ее вершине, чувствовал себя счастливейшим человеком, делающим для Родины все, на что был способен. А сегодня брошен на край бездны и жду, когда меня столкнут в пропасть, откуда никто еще не возвращался. Страшная жизнь. И так вот живут все люди: сегодня ты достойный человек во всех отношениях, в собственных и чужих глазах, а завтра… нет никаких гарантий, что тебя не объявят фальшивым гражданином, фальшивым инженером, фальшивым директором завода, фальшивым патриотом, фальшивым колхозником, фальшивым академиком, фальшивым членом ЦК ВКП(б) и даже Политбюро, саботажником хлебозаготовок, разрушителем колхоза, вредителем или еще чем-то. И это только начало казни — объявление тебя фальшивым с высочайшего амвона.

В ближайшее время мне предстоит пройти все круги ада, как это было с моими старшими товарищами — Артемом Веселым, Борисом Пильняком, Исааком Бабелем, Михаилом Кольцовым, Леопольдом Авербахом, Алешей Селивановским, Дмитрием Святополком-Мирским, Павлом Васильевым, Борисом Корниловым, Всеволодом Мейерхольдом, Натальей Сац, Иваном Беспаловым и тысячами других.

До сих пор, до 15 августа, пока меня не трогали, пока волна репрессий не захлестнула меня, я гнал от себя подобного рода мысли, внушал себе, что смертельная чаша минует меня, поскольку я не совершал никаких преступлений: не примыкал ни к левой, ни к правой оппозиции, не двурушничал, не подписывал никакие антипартийные платформы, не распространял контрреволюционных листовок, ни единого плохого слова не сказал о Сталине, о Советской власти.

И только после того как я прочитал в «Правде» обвинения, выдвинутые против меня, я понял и почувствовал, что не только один я, но и все граждане СССР не забронированы от произвола, от беззакония.

Поздно, слишком поздно я осознал свою и всеобщую незащищенность? Да, да, конечно, это так и есть. Давным-давно известно, что чужую боль особенно хорошо чувствуешь только после того, как сам тяжело ранен. Известно также, что сытый голодного не разумеет и что за битого двух, а то и дюжину небитых дают, что, только побывав на эшафоте с петлей на шее, человек способен постигнуть чувства и мысли невинно осужденного на казнь через повешение.

Известно также, что глухонемые от рождения или от какого-либо нервного потрясения обретают способность говорить после нового, еще более сильного потрясения. И кое-кто из слепых прозревает после внезапного удара по глазам световой истины или благодаря хирургу. И умнеют многие после того, как заглянут в тайные глубины жизни, ранее недоступные.

Так или иначе было, но 21 августа, через шесть дней после появления ужасной статьи в «Правде», где каждое слово — вопиющая несправедливость, поклеп, наглая ложь, я уже стал совершенно другим человеком. Менее наивным, простодушным, не слепо верующим. Видел постыдно обнаженным механизм насилия и людей, злоупотребляющих своим высоким служебным положением, не по-человечески употребляющих данную им власть. Еще не окончательно разлюбил то, что раньше безоговорочно обожал, но уже засомневался в его божественной непогрешимости. Несчастье, посланное свыше, а не тобой сотворенное, хороший учитель. В беде мы чаще приближаемся к истине, познаем себя со всеми потрохами и достоинствами.

Такого рода мысли обуревали меня в тягостные мучительные дни затянувшегося ожидания вызова в ЦК к Жданову.

О многом в те дни я размышлял. Всю свою жизнь перелопатил, перешерстил. Многие поступки осудил.

Камня на камне не осталось от моих прежних воззрений. Лишь один Сталин нерушимо стоял на своем месте в неприкосновенном виде. Даже то, что он является соавтором разгромной рецензии, я не поставил ему в вину. Кто-то оговорил меня. Кто-то представил ему фильм, снятый по моему сценарию, в фальшивом свете. Странно только, что он поверил чужому впечатлению, а не своему собственному. Да и видел ли он фильм? Очень, очень в этом сомневаюсь. Не может не понравиться «Закон жизни» великому человеку.

В ожидании вызова на Старую площадь в Большой дом только и делаю, что думаю о своей беде, о том, какая еще беда разразится над моей головой. Днем и ночью — страшные мысли и больше всего о Сталине. Если он собственноручно решил написать разгромную рецензию о моем фильме, значит, он сильно, очень сильно не пришелся по душе. Но почему, почему? Все, что сказано в статье «Фальшивый фильм», меня не только не убедило, но и вызвало протест. Чудовищные обвинения. С начала до конца надуманные. Все поставлено с ног на голову. Искажено. Почему? Во имя чего? Я не признаю себя виновным ни по одному пункту обвинения, так как прекрасно знаю, чем именно руководствовался, когда писал сценарий. Я хотел навлечь гнев молодых людей, комсомольцев, студентов на замаскированного карьериста и себялюбца Огнерубова, на власть имущего краснобая, олицетворяющего преступную вседозволенность, безнравственность. Я рассказал, как мужественный, честный Паромов организовал и возглавил молодежь, которая восстала против зазнавшегося комсомольского бюрократа и разоблачила его. Что же тут фальшивого? Правдивая история.

Все об одном и том же мои думы. Двадцать, тридцать, пятьдесят раз мысленно обращаюсь к Сталину. Если бы он услышал меня, я уверен, он бы пожалел о том, что написал в «Правде».

Ни о чем другом думать не могу. Ем и пью по привычке, не ощущая вкуса пищи, засыпаю и просыпаюсь в тревоге. Газеты читаю, вернее просматриваю, машинально, не вникая в содержание того, что читаю. Так было вчера, позавчера, третьего дня, а сегодня, 24 августа сорокового года, я вдруг осмысленно прочитал то, что случилось три дня тому назад, 21 августа, в день моего рождения. В статье, озаглавленной «Смерть международного шпиона», напечатано: «Телеграф принес известие о смерти Троцкого. По сообщениям американских газет, на Троцкого, проживающего последние годы в Мексике, было совершено покушение».

Троцкий. Покушение… С малых лет эта фамилия вошла в мою жизнь. Я своими глазами видел на большой узловой станции Иловайская, как по главным путям при вздыбленных семафорах прогрохотали один за другим три курьерских поезда — с севера на юг, с пулеметами и красноармейцами на передних площадках паровозов. Первый и третий, состоявший из теплушек, набитых бойцами, были сопровождающими, охраняющими наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета республики. Во втором находился, как потом говорили, Троцкий. Торопился на Ставропольщину и Кубань, чтобы руководить войсками, добивающими остатки белой гвардии.