Урановый рудник

Завальнюк повернул к нему голову, и в разгорающемся, крепнущем свете фар Алексей Андреевич увидел… нет, не лицо, а всего лишь складчатый цилиндр накомарника. Однако даже в складках мелкой сетки ему почудилась ироническая усмешка подполковника; впрочем, усмешка эта могла быть плодом его воображения.

В следующее мгновение автомобиль выкатился из-за поворота, на время ослепив их фарами. Звук двигателя сделался нестерпимо громким, и Холмогоров поразился этому: судя по производимому им реву, приближавшийся механизм был размером с дом.

Вскоре, однако, недоразумение разъяснилось. Автомобиль оказался самым обычным, в меру потрепанным грузовиком «ГАЗ-66», который двигался какими-то странными рывками, рыская от обочины к обочине и временами даже цепляя бампером то высокую траву, разросшуюся на насыпи узкоколейки, то кусты на противоположной стороне дороги. Двигатель злобно ревел на чересчур высоких оборотах, но машина шла удивительно медленно — на первой, от силы на второй передаче, как будто под ней была не укатанная грунтовая дорога, а глубокая, по ступицы колес, вязкая грязь.

— Действительно, странно, — негромко произнес Завальнюк, опуская направленный в ветровое стекло грузовика пистолет. — Пьяные они, что ли?

Неожиданно для всех Петров выпрямился и шагнул с обочины на дорогу. Винтовку он небрежно держал под мышкой, а левую руку выставил перед собой открытой ладонью вперед, требуя остановиться. Грузовик продолжал переть прямо на него, не меняя скорости и не сворачивая; в самый последний миг Петров зайцем отскочил в сторону, испуганно помянув черта.

Грузовик, будто тоже испугавшись, вильнул, с треском пропахал широкую просеку в придорожных кустах, врезался в дерево и, наконец, заглох со звуком, удивительно похожим на вздох облегчения. В кроваво-красном свете его габаритных огней стало видно, что задний борт его буквально изрешечен пулями; потрепанный, ветхий брезентовый тент также был во многих местах продырявлен, а одна из спаренных шин заднего моста свисала бесформенными клочьями рваной резины. За грузовиком, оставляя в пыли длинный извилистый след, тянулся обрывок какой-то проволоки, привязанный, кажется, прямо к задней оси.

Правая, пассажирская дверца кабины отворилась с протяжным ржавым скрипом, и оттуда вывалился какой-то человек — странно низкорослый и щуплый, одетый тоже как-то странно и непривычно. На него тут же коршуном налетел Завальнюк, вцепился в плечи, встряхнул, как тряпичную куклу, и почти волоком потащил вперед, на освещенное фарами место. Здесь он еще раз по инерции встряхнул свою жертву и тут же, разглядев, с кем имеет дело, выпустил и растерянно отступил на полшага.

Перед ним была девушка — не девушка даже, а девочка, почти ребенок, худенькая и невысокая, в каком-то невообразимом платье, более всего похожем на подпоясанный веревкой брезентовый мешок с дырками для головы и рук, в неуклюжих, явно самодельных лыковых лаптях, с опухшим от слез, покрытым грязными разводами лицом. В руке она держала какую-то тряпку; как только Завальнюк ее выпустил, девушка начала падать, и Петру Ивановичу пришлось подхватить ее под мышки.

— Шелест, — непонятно пробормотала она. — Шелест… там… помогите. Худо ему…

Петров и Холмогоров полезли в кабину и вдвоем вынули из-за руля паренька лет семнадцати в чересчур просторном для него маскировочном комбинезоне. Вслед за ним, бренча, потянулся зацепившийся за что-то автомат; Петров с совершенно не милицейской небрежностью отцепил его и швырнул обратно в кабину. Парень, казавшийся полумертвым, вдруг ожил, напрягся, засветил Петрову кулаком в глаз — скорее всего случайно, ибо его собственные глаза, хоть и были широко открыты, вряд ли хоть что-нибудь видели, — и громко, на весь лес, заорал что-то бессвязное, матерно-блатное, с часто повторявшимся именем Кончара. Присутствующие не сразу поняли, что парень поет, а когда поняли, слегка растерялись. Тут мальчишку обильно вырвало — Петров едва успел увернуться, — и он наконец замолчал, тяжело, со свистом дыша широко открытым ртом.

— Точно, пьяный, — сказал Петров. — Лишить бы его, заразу, водительского удостоверения, так откуда оно у него, удостоверение?

— Спиртным не пахнет, — заметил Холмогоров, подкладывая парню под голову свернутый плащ.

— Ну, значит, обкуренный, — упрямо сказал Петров. — Да вы посмотрите на него!

— Отравление налицо, это факт, — согласился Холмогоров и, повернув голову, внимательно посмотрел на Завальнюка.

— Ну что вы на меня уставились? — не выдержал тот. — Я-то здесь при чем? Мне это все, если хотите знать, не больше вашего нравится. Кстати, хорошо, что ветер не в сторону поселка…

— А? — не понял Петров, но пуститься в объяснения никто не успел — помешала спутница отравленного неизвестно чем водителя грузовика.

— Помогите, — повторила девушка. Она слабо оттолкнула подполковника — вернее, оттолкнулась от его груди — и встала более или менее прямо. — Я через мокрую тряпку дышала, как дяденька велел, а Шелест не мог, у него руки были заняты, вот и нанюхался…

— Это какой же дяденька? — поинтересовался Петров, щупая одной рукой подбитый глаз, а другой — ушибленный винтовкой затылок.

— Бородатый, который к нам из поселка пришел. Он хороший, добрый. Он медведя победил, а потом, потом…

— Где он?! — в один голос воскликнули все трое.

Вместо ответа девчонка упала на грудь стоявшему ближе всех подполковнику и заплакала — негромко, но горестно, как плачут обиженные взрослыми малыши.

Они все поняли без слов. Петров выпрямился во весь рост и сделал странное движение рукой пытаясь снять отсутствующую фуражку. Холмогоров снял шляпу, а немного погодя обнажил голову и Завальнюк. Они стояли, слушая рыдания Синицы, до тех пор, пока распростертый на траве у их ног Шелест не начал громко, бессвязно кричать. Тогда Завальнюк, встрепенувшись? полез за руль, а Холмогоров с участковым, кряхтя от натуги, уложили в кузов бьющегося в жутких конвульсиях Шелеста.

Освещенные солнцем скалистые берега пестрели разнообразием красок — темно-зеленой, лимонно-желтой золотой, карминно-красной, серой, оранжевой, серебристой. Стоял конец сентября, и тайга щеголяла в роскошном, расшитом золотом осеннем уборе, которому увы было суждено совсем недолго радовать глаз.

Темная вода несла навстречу золотые кораблики опавших листьев; крошечные, затененные пологом нависающих ветвей прибрежные пляжи были усеяны ими как старинными монетами. Воздух был чист и прозрачен до головокружения, и в нем ощущался горьковатый привкус наступившей осени.

Изрядно потрепанная, но еще крепкая дюралевая «казанка» пробивалась вверх по течению обмелевшей за время летней жары таежной речки, ловко огибая многочисленные отмели и пороги. Иногда лодку приходилось перетаскивать через камни волоком, и тогда пассажир трудился наравне с лодочником, хоть это и было ему в новинку.

Путь был долог, но он, слава богу, близился к концу. Отец Дмитрий, неделю назад назначенный приходским священником поселка Сплавное вместо погибшего при загадочных обстоятельствах отца Михаила сидел на носу лодки, любуясь дикой, не виданной прежде красотой здешних мест, и время от времени ловил на себе осторожные, полные жгучего интереса взгляды лодочника. Интерес этот объяснялся скорее всего обычным любопытством, испытываемым людьми далекими от религии при виде священника, идущего, скажем, по городской улице или выбирающегося из-за руля легковой машины. Как будто священнику не надо ходить в магазин и вообще перемещаться по планете; как будто священник — это какой-то экзотический зверь, коему положено постоянно пребывать в стенах церкви…

Отцу Дмитрию едва исполнилось двадцать семь. Был он невысок, худощав, ладно скроен и хорош лицом, волосы имел каштановые, чуть рыжеватые и красиво вьющиеся, а нрав — мягкий, добродушный, веселый и, по молодости лет, немного легкомысленный.

На безымянном пальце правой руки у отца Дмитрия скромно поблескивало обручальное колечко — батюшка был женат, да и как без этого приходскому священнику? На приход, особенно в таком отдаленном от цивилизации месте, как Сплавное, неженатых, за крайне редким исключением, не ставят. Вот предшественник отца Дмитрия, отец Михаил, как раз и был таким исключением, и что с ним стало?