Урановый рудник

Подняв голову, он отыскал глазами второго идиота, ухитрившегося на пару с Голливудом безнадежно завалить пустяковое, в сущности, дело. Да как завалить! Теперь в поселке решат, что Кончар с его лесными людьми просто фофан жеваный и бояться его нечего. Раз уж такой конченый алкаш, как Петров, сумел от него отбиться, значит, и другие сумеют. Тоже, дух лесной выискался!.. Короче, без малого два десятка лет кропотливой работы, считай, пошли насмарку, драной козе под хвост…

Вторым идиотом оказался, как ни странно, Свист — едва ли не самый ловкий, крепкий и, главное, смышленый из покойников. Волосы у него на голове стояли дыбом, морда до сих пор блестела от пота, потеки которого превратили его боевую раскраску во что-то совершенно неописуемое. Вся одежда у Свиста была в крови — видимо, испачкался, пока волок на себе мертвого Голливуда от поселка до самого лагеря, — и он все еще не мог отдышаться после своего геройского марш-броска. Он был взбудоражен — видать, до сих пор не мог поверить, что благополучно добрался домой, — но вовсе не напуган. Испугаться этот дурак просто не успел — потому, наверное, что еще не сообразил, какую кашу они с Голливудом заварили. И ведь расхлебывать эту кашу придется ему, Свисту, в одиночку, потому что Голливуду уже все равно — помер Голливуд, с него и взятки гладки…

Некоторое время Савел в мертвой тишине смотрел на Свиста — просто смотрел, ничего не говоря и не совершая никаких телодвижений. Под этим пристальным, немигающим взглядом широкая нервозная улыбка Свиста делалась все уже и уже, пока не исчезла совсем, уступив место сначала растерянности, затем недоумению, а потом страху. Свист наконец сообразил, что влип, и влип крупно, хотя, наверное, еще не понял, в чем заключается его провинность.

— Айда, — негромко сказал ему Савел, — Кончар ждет.

— Меня? — зачем-то переспросил Свист.

— Можешь попробовать послать вместо себя Голливуда, — сказал Савел. — Только вряд ли у тебя получится. По второму разу даже Кончар не воскрешает, а тебе до него далеко.

В толпе боязливо захихикали. Савел заметил, что люди подались назад — совсем немного, на каких-нибудь полшага, но не придвинулись, а именно попятились. Они тоже все поняли и пятились потому, что Свист больше не принадлежал к их кругу. Это был уже не покойник, как все в лагере запросто именовали воскресших, а самый настоящий мертвец, даром что мог пока двигаться и говорить, и люди инстинктивно сторонились его, как будто смерть была заразна и могла невзначай зацепить их своим черным крылом.

Савел посмотрел поверх головы Свиста на железные шесты, что стояли вдоль края ямы. Один шест все еще пустовал после того, как егорьевский байстрючонок, Гришка, разнес торчавший на нем череп метким выстрелом из Кончарова «калаша». Как нарочно, в натуре…

Свист нервно оглянулся, увидел, куда смотрит Савел, и меловая бледность на его испачканном потекшей краской лице сменилась трупной зеленью. Он снова посмотрел на Савела и открыл рот, явно собираясь что-то сказать, но Савел не дал ему такой возможности.

— Скорей, урод! — негромко бросил он. — Ты что, разозлить его хочешь?

О том, что разозлить Кончара сильнее, чем он уже разозлен, вряд ли кому-то удастся, Савел говорить не стал — ни к чему это было сейчас, да и что толку? Говори не говори — ничего от этого уже не изменится…

Оставив позади кучку притихших зевак, они поднялись на крыльцо и вошли в прохладный полумрак каменного здания. На лестничной площадке второго этажа, как обычно, торчал охранник. Откуда-то из глубины коридора доносилось неразборчивое бормотание, чередующееся с внезапными резкими, почти болезненными выкриками, — это в одной из пустых комнат шаманил, нажравшись, по обыкновению, мухоморов, старый колдун Грыжа. В прошлой своей жизни Грыжа был наркоманом, морфинистом, и в штольне ему приходилось ой как несладко. Да и после воскрешения тоже, пока не нашел он верный способ ловить приход от варева из мухоморов, секрет которого никому не открывал. Много народу потравилось, пытаясь опытным путем найти этот хитрый рецепт, и потравилось бы еще больше, если бы Кончар под страхом смерти в яме не запретил дальнейшие эксперименты: Грыжа, дескать, колдун, это его дело, его епархия; он с духами разговаривает, а вы, бараны, кайф поймать хотите, вот поэтому и не выходит у вас ни черта, потому и дохнете, как те самые мухи, от которых гриб свое название получил… Ничего не скажешь, башка у Кончара варит — дай бог каждому! То есть не бог, конечно, а… ну… Словом, хорошо варит башка, прямо завидно.

Тут, на площадке, по раз и навсегда заведенному порядку Свист сдал личное оружие — поставил в уголок автомат, а потом, чтоб долго не возиться, просто расстегнул пряжку солдатского поясного ремня и скинул его со всем, что было на него навешено — кобурой, ножом, подсумками и литровой солдатской фляжкой в линялом брезентовом чехле. Все это барахло глухо брякнуло, коснувшись выложенного крошащимся кафелем пола. Свист задрал руки кверху, без ремня как две капли воды похожий на арестанта, и дежурный охранник быстро его обыскал — без ненужной придирчивости, потому что никаких сюрпризов от Свиста не ждал, но тщательно, как полагается.

Перед дверью Кончарова кабинета Свист замялся — не хотелось ему туда входить, и Савел его нехотение очень хорошо понимал. Однако, что бы он там ни понимал, подставлять под топор свою голову вместо Свистовой Савел тоже не собирался и потому, одной рукой распахнув дверь, другой сильно толкнул Свиста между лопаток, буквально впихнув его в кабинет навстречу медленно поднимавшемуся из-за стола Кончару.

— Что ж ты, Свист, — начал Кончар с отеческой укоризной, которая могла обмануть Свиста, но никак не Савела. Впрочем, Савелу она и не предназначалась, его, к счастью, сейчас никто ни о чем не спрашивал. — Ты хоть понимаешь, что вы с Голливудом натворили, какую свинью мне подсунули?

Свист покаянно вздохнул, хотя Савел по его косматому затылку видел, что этот дурень до сих пор ничего не понимает.

Кончар, видимо, тоже это понял, но до поры не стал просвещать Свиста, приберегая это приятное дело на потом.

— Да ты садись, Свист, — сказал он, как старому другу, — в ногах правды нет. Савел, будь добр, подай Свисту табуретку.

Он был, как всегда, дьявольски предусмотрителен и не хотел давать в руки впавшему в немилость Свисту даже такое смехотворное оружие, как казенная армейская табуретка. Представить себе человека, который, находясь в здравом рассудке, вздумал бы напасть на Кончара с табуреткой, да пускай себе даже и с топором, Савел, хоть убей, не мог. Любой дурак знал, а кто не знал, мог без труда догадаться, только раз на него поглядев, что Кончар способен одной левой согнуть в бараний рог любого противника, не прибегая к магии, колдовству и прочим фокусам-покусам. Однако привычки, приобретенные в молодости, остаются с человеком на всю жизнь, вот и Кончар по привычке страховался — никогда не держал на виду документы, хранил личное оружие при себе, на теле, и ни при каких обстоятельствах не позволял тем, кого допрашивал, прикасаться к мебели.

И это его «будь добр»… Савела даже перекосило от такого небывало вежливого обращения; судя по этой его вежливости, Кончар считал ситуацию еще более поганой, чем она представлялась Савелу.

Оставив все эти ценные наблюдения при себе, Савел вышел из своего угла, взял в другом углу табуретку, установил ее позади Свиста и легонько подтолкнул ногой, так что та уперлась арестанту под колени. Тому ничего не оставалось, как сесть; он сел — не уселся, не расположился с удобством, а просто принял сидячее положение, согнув ноги в коленях и опустив тощий зад на жесткое деревянное сиденье, как мудреная кукла на шарнирах, — а Савел вернулся в свой угол и остался там стоять, как еще одна кукла, поскольку больше табуреток в кабинете не было.

— Ну, рассказывай, как дело было, — благодушно произнес Кончар, откидываясь на спинку стула и вынимая из кармана сигареты. — Курить хочешь? Нет? Правильно, курить — здоровью вредить. А я, пожалуй, закурю. Ты ведь знаешь, моему здоровью ничем не повредишь.